Павел открывал бутылку водки и нетерпеливо поглядывал в окно, скоро ли отгорит заря. Жена укладывала спать на сеновале младших ребятишек. Секлетка как ушла, так и не возвращалась, и в доме было до того тихо, что, несмотря на яркий свет, какой бросала заря, мыши выползли из нор и спокойно подбирали вокруг стола хлебные крошки.
Постучали в ворота. Павел пошел открывать. За воротами стояли Веньямин, Петр и с ними двое из волости. Один был в военной форме, другой совсем мирного вида, военного была у него только одна маленькая красная звездочка на белой летней фуражке.
— Павел Иванович Ширяев, старший лоцман? — спросил Павла мирный.
— Кажись, знакомы, товарищ Кокорев. Чем могу служить?
— Да вот пришли познакомиться еще разок, поближе. Зажги-ка фонарь да покажи свои владения!
Не торопясь, шли по амбарам, по хлевам, по сараям, спускались в подполья, поднимались на чердаки, муку и зерно прощупывали до дна мешков и ларей саженкой, добро из сундуков вываливали на пол. Охотно, почти с удовольствием, Павел отпирал замки, поднимал крышки, показывал самые потайные уголки своего обширного дома, будто продавал его и хвалился, какой он прочный, удобный и богатый. Еще днем решил он, что придут с обыском, и выложил часть пушнины на видное место, отдать, остальную спрятал в телегу под сено, чтобы, как затемнеет, увезти в промысловую избушку в тайгу, — а закоулками, подпольями отвлекал от нее внимание.
Когда обошли все строения, Кокорев попросил вилы. На задворках был стожок сена, и он показался ему подозрителен, был немного растрепан.
— В нем живья никакого нету? — занося вилы, спросил Кокорев про стожок.
Павел вспомнил, что в доме нет Секлетки, но сказал:
— Кабыть все дома, — а сам подумал: «Секлетка кабыть здесь. Убить сквозь сено — не убьет… А поцарапает… Ну, и черт с ней, этого стоит. И товарищу Кокореву наука, отобьет охоту шарить в сене».
— А если не кабыть? — Кокорев попробовал стожок черенком. — Эй, кто есть, выходи!
Стожок ожил, качнулся, из него выползла Секлетка.
— Вот тебе и кабыть.
— У… сте… Пшла домой! — Павел дернул плечом.
Стожок оказался пуст.
— Значит, пушнина вся? — спросил Кокорев.
Павел мотнул головой: вся; Веньямин покачал: не знаю, не считал, а видел как будто поболе. Пошли в дом. Проходя мимо телеги, Кокорев качнул вилы, чтобы вонзить их в сено и тут оставить.
Павел подумал: «Пропорет пушнину» — и вздрогнул. Тогда Кокорев отбросил вилы, уперся в воз плечом и сдвинул сено наземь. В телеге лежали три мешка с пушниной и сундучок, окованный желтыми медными лентами.
— Вот теперь вся… — проворчал Кокорев, выбирая из-за ворота рубахи сенную труху.
Пушнину и сундучок перенесли в дом, пушнину разобрали на две груды: в одной — девяносто шесть белых и голубых песцов, в другой — сорок три черно-бурых и серебристых лисы; открыли сундучок — там было на пятьсот рублей золотых червонцев императорской чеканки, фунтов пять керенок и пачка пожелтелых писем на имя Марины Ивановны Ширяевой.
С них и начал Кокорев.
— Кто тут Марина Ивановна Ширяева?
— Сестрица. Она в отъезде, вот и прикладываю, сберегаю, — сказал Павел, глядя мимо Кокорева на потемневшее ночное окно: эх, не могло потемнеть часом раньше, смыл бы я пушнинку.
— И вскрываю и почитываю, — в тон Павлу сказал Кокорев. — Хорош сторож, что и говорить.
— Письма-то дальние, любопытно. А сестрица своя, родная, не обидится.
— В таком деле нет своих. Запечатано — и отдать должен такое. — Кокорев попросил веревочку, перевязал письма, подал Веньямину. — Сбереги.
Перелистал керенки, нет ли чего среди них, потом придвинул к Павлу.
— Это тебе. Ждешь возвращения прошлого, так понимать надо?
— По дурости берегу, — сказал Павел. Он давно потерял надежду на эти миллионы и миллиарды, знал — место им в печке, но выбросить не решался: все-таки деньги, пускай лежат, хлеба не просят.
— Остальное поедет с нами, в государство. — Кокорев начал писать акт: «У Ширяева Павла Ивановича при обыске обнаружено золота… пушнины…»
— Пушнинка-та… не моя ведь, талдыкинская. Я сторож только. Так и запишите, талдыкинская, а мне расписочку, что увезли. В случае, объявится хозяин.
— Объявится — пускай к нам приходит.
Золото ссыпали обратно в сундучок, пушнину уложили в мешки, подписали акт. Кокорев велел Павлу одеться и запрячь лошадь.
— Проводишь нас до волости.
— Вон девка проводит.
— Девка — девкой, а ты сам собой.
— На мне кабыть шкура не лисья и не песцовая, — проворчал Павел и стал одеваться в бушлат постарее. Жена вынесла ему каравай хлеба и плетеную солоницу соли. Павел отстранил это. — За мое-то добро, чай, накормят.
Одевшись, он подошел к столу, начал рвать керенки, сначала на четвертушки, затем на осьмушки и на шестнадцатые. За эти керенки ушли два коня, корова, табун овец и пудов двести пшеницы.
Секлетка запрягла лошадь. Военный перешел от порога к Павлу. Павел достал из-под стола бутылку.
— Товарищ Кокорев, можно посошок на дорожку?
Кокорев кивнул — можно.
Павел выпил залпом два стакана, — не стоит обижать себя, обидеть и другие горазды, — нахлобучил поглубже картуз и, не прощаясь ни с женой, ни с детьми, — они, окаянные, виноваты во всем, для них копил и жадничал! — вышел из дому.
— Павел! — крикнула жена. — Павел!..
Он не отозвался, она побежала вдогонку, но подкосились ноги, и села у порога, прижалась спиной к дверному косяку.
Впереди ехала телега, за ней по лошадиному следу, вороша сапогами пыль, брел Павел. Справа, по тропинке шел военный, слева, по другой тропинке — Кокорев, Секлетка правила лошадью. Когда дорога из чистого поля вступала в перелески, Кокорев и военный придвигались к Павлу, шли локоть к локтю.
— Да не убегу, не убегу, — бурчал Павел.
Начиналось, раздвигалось летнее розовое утро, охватывая сначала пшеничные, колосящиеся поля и лесные опушки, а затем и лесную глубину. На опушках звонко щебетали мелкие пичуги, в глубине леса стонала, звала кого-то кукушка.
А Павлу казалось, что вокруг него глухая, зимняя, вьюжная ночь — вернулась к нему из прошлого. Он стоит по колено в снегу на задворках своего дома, у бани. Рядом с ним Ландур. Они только что спрятали в предбанник воз Ландуровой пушнины.
Вдали, сквозь пургу, видны бледные расплывчатые огни затона, где поставлены на зиму Ландуровы пароходы. Теперь они уже не его, они конфискованы Советской властью.
— Сожгу, затоплю! — хрипел простуженным голосом Ландур. Руки, которые столько лет собирали, теперь судорожно сжатыми кулаками грозили в сторону затона, пароходов, товарных складов. — Разнесу в пыль, в дым!
— Влас Потапыч, скоро утрять начнет, — напомнил Павел.
— Зайдем в баню.
— Что еще-то надо? Кажись, все сделано.
— У кого все, а у кого только начато. — В бане Талдыкин пошарил вдоль стен, куда бы сесть. И на воле было темно, а в бане, с маленьким закопченным оконцем, как в могиле. Нашарил груду деревянных шаек, одну перевернул себе, другую Павлу. — Сядь, Павел Иваныч, сядь! Забыл, как сиживали! Полуштофик, икорка… Может, найдется полуштофик-то?
— Посидели, и будет. — Но Павел все-таки сел.
— Весна скоро, вот что… — Талдыкин щелкнул пальцами. — Пароходики побегут. Ты на порог выйдешь… зашумишь: «Полный! Малый!»
— Побегут… Бог даст, выйду.
Талдыкин протянул руку к черному пятну, каким представлялся ему Павел, нашел там плечо, крепко его стиснул.
— И мои побегут… Гу-гуу! А я бережком, бережком, как собачонка. «Тяв… тяв! Мои пароходы». Каково мне?
— Я тут ни при чем. — Павел отдернул плечо и встал. Встал и Талдыкин.
— Грохни на пороге!
— Нет, Влас Потапыч! — Павел, в свою очередь, взял Талдыкина за плечо, за мягкую собачью доху. — Уходи-ка, лучше будет. Связались разок, и довольно. Теперь другого ищи, ко мне больше не жалуй. Я, знаешь, сыт от такого гостя.
— Как не быть сытым, пятьсот рубликов чистым золотом получил за Феоктистова.
— Полюбовно, Влас Потапыч. Ну, пошли? — потянул гостя к выходу. — Вьюга-то стихает, следы останутся.
— Грохнешь — уйду, совсем от этой реки уйду… А не то…
— Что не то?
— Говорю — собачкой: «тяв… тяв…» Рано ли, поздно ли — поймают. Спросят: «Пушнину где спрятал? У кого бывал, спасался?» Феоктистова вспомнят. Подумай!
— Все обдумано. Пять годов, не отдыхая, думал. Забирай свою пушнину!
— По-ле-жит, — певуче и громко, не таясь, сказал Талдыкин.
— В реку сброшу.
— Не сбросишь… Я тут, в баньке у тебя, жить останусь, сторожем.
— А я под баньку огонек суну. Живи, грейся, — хрипнул Павел.
— Неужто? — Талдыкин хохотнул. — Как у тебя все просто: «Огонек суну». Завидки берут. — Он вышел, надел лыжи, потуже перепоясал доху, нащупал в кармане спички, громыхнул ими, огляделся. Ни зги. — Ах, ночка-то дюже удобная. Хорошо взовьется огненный петушок. Упустишь — не скоро выждешь другую, такую вьюжную. — И повернул к затону, чтобы сделать там пожар.