Читать интересную книгу Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

— А я под баньку огонек суну. Живи, грейся, — хрипнул Павел.

— Неужто? — Талдыкин хохотнул. — Как у тебя все просто: «Огонек суну». Завидки берут. — Он вышел, надел лыжи, потуже перепоясал доху, нащупал в кармане спички, громыхнул ими, огляделся. Ни зги. — Ах, ночка-то дюже удобная. Хорошо взовьется огненный петушок. Упустишь — не скоро выждешь другую, такую вьюжную. — И повернул к затону, чтобы сделать там пожар.

— Ты куда? — крикнул Павел.

— Какой-нибудь кустик переночевать пустит.

— Вернись! Ночуй!

— Спасибо!

Вьюга замела следы Талдыкина, утопила и Павла по колено в снегу, а он все стоял около бани и думал, куда же ему. Домой, трястись: вот придут, схватят, увезут в город, в суд, поставят рядом с Талдыкиным? Может, как брат Егор, в тундру, к бессловесной остячке? А может, за Талдыкиным, пока недалеко ушел?.. Покончить все разом! Спрашивать да искать, кто кокнул, не станут. Собаке — собачья смерть.

«Вот теперь рассчитывайся один и за свои и за Ландуровы грехи. О, дубина ты стоеросовая, таежная…» — Павел со стоном заскрипел зубами от досады на себя.

— Ты что, заснул, развезло?! — окликнул его Кокорев.

Павел огляделся. Кругом чистое поле, а впереди уже близко волостное село.

Приехали в волость.

— Товарищ Кокорев, стало быть, того… прощаться надо? — спросил Павел.

— Да, того.

— Ну, дочь, — Павел усмехнулся, — в другой раз потише кричи!

— Папаня, папаня!.. — Секлетка схватилась за отца.

— Ничего, не бог весть какой разбойник, отпустят. — Погладил дочери голову. — Поезжай скорей, перетопнут там малые в реке. Мать-то… — Махнул рукой, повернулся к военному. — Веди! Куда тут у вас?

Когда Секлетка вернулась, в доме было, как в нежилом, пусто, не прибрано, двери и окна настежь, печь холодная, в недопитую бутылку набились мухи, на столе, на полу — обрывки керенок. Младшие Секлеткины братья я сестры визжали и плакали у реки, должно быть, дрались. Спущенный с цепи Шарик перевернул в погребе все кринки с молоком, четыре удоя. Мать сидела на огороде, полола — выдирала подряд и лебеду, и повилику, и морковь. Секлетка тихонько обошла ее и зарылась в стожок, разворошенный Кокоревым. Там и нашел ее, уже под вечер, Митрофан. Растрепанная, с мокрым лицом, вся в сенной трухе, выползла Секлетка и такими дикими глазами поглядела на Митрофана, что он не осмелился сказать про огурец, махнул через забор и, — не оглядываясь, к дому.

VI

Дальневосточному поезду оставалось до отхода шесть минут, у сигнального колокола уже стоял дежурный кондуктор, когда Василий Рябинин явился на посадку. Он отыскал свой вагон, оставил там чемодан, шинель и пошел вдоль состава к паровозу, чтобы загодя, не ожидая поезда, начать движение — пусть на шесть минут, пусть не на деле, а иллюзорно, но все-таки приблизить встречу с женой и дочерью.

Он не знал, есть ли они теперь, помнят ли его, захотят ли признать отцом и мужем, потому что много лет был в разлуке с Маришей, а девочку вообще не видел. Он настойчиво писал им, однажды попробовал поехать, но поездка не удалась: добрался только до Екатеринбурга, дальше все дороги были заняты белогвардейцами. Письма и телеграммы оставались без ответа, возможно, погибли в хаосе войны и контрреволюционных мятежей, возможно, погибла Мариша и писал он мертвой. За все время получил о них одно известие, от Григория Борденкова: Мариша родила дочку и куда-то уехала, звали девочку не то Надеждой, не то Маланьей — Григорий не упомнил. И после того прошли годы.

Всем своим видом поезд напоминал о недавней борьбе и разрухе: вагоны были разной величины и формы, с помятыми, облупленными боками, под знаками всевозможных дорог, двери забиты досками, буфера свернуты набок, но свежие последние надписи «Москва — Чита», «Москва — Владивосток» говорили, что рабоче-крестьянская республика победила окончательно, торжествует и на самых дальних рубежах страны.

С той же радостью, как первое слово в букваре, по нескольку раз прочитывал эти надписи Василий. Для него были они не просто станциями отправления и назначения, а повестью о крушении империи, о революции, о страданиях, радостях и борьбе целого человеческого поколения. Была в них и его личная повесть, о сыне монастырского огородника, которому выпало великое счастье: рожденный для забвения, получил он бессмертную славу. Пусть без имени, как ничтожная песчинка Красной Армии, партии, — но навсегда останется в памяти людей.

Вагоны скрипнули ржавыми сцепами и тихонько двинулись. Василий повернул им навстречу, чтобы поскорей поравняться со своим и вскочить на небольшом ходу: в боях на польском фронте ему ранили правую ногу, с той поры нога стала неловкой.

Некоторое время, пока выбирался из паутины рельсов, стрелок, переездов и сигналов, которая окружала столицу, поезд шел медленно и осторожно, как инвалид, но, очутившись в деревенских просторах страны, сразу ускорил бег, трудно стало распознавать из вагона номера верстовых столбов.

Километре на шестидесятом начались родные для Василия места. Все холмы и холмы, с рощами елей, берез и осин, глубокие глинистые овраги, вертлявые омутистые речки. Василий оглядывал изломанную холмами линию горизонта, искал золотые главы древнего монастыря. Показывался он издалека, сначала в виде крестообразной звезды, потом группой золотых колокольчиков — куполов и только с вершины последнего перед городом холма открывался весь — с мозаичными колокольнями и башнями, с белыми крепостными стенами. На этот раз монастырь возник сначала красным колеблющимся пятном, в виде языка пламени, затем по-прежнему — колокольчиками, и когда стал виден весь, с холма, тут Василий распознал над золотыми главами, на самом высоком кресте, колеблемый потоком ветра красный флаг.

Поезд подходил к тому краю города, где стояла Васильева избенка. Отец с матерью давно умерли, в избенке жили новые люди. Около избы на утоптанной тропе играли ребятишки в мяч. Заслышав поезд, они приостановили игру. Василий достал кулек конфет и, поравнявшись с избенкой, кинул ребятам. Они долго махали ему руками, а один пустился вслед поезду — то ли хотел сказать спасибо, то ли еще получить конфет. Трудно понять маленьких.

На вторую ночь поезд миновал Вятку, потом в утренней серой мгле уплыл не отличимый от нее серый деревянный Глазов. Отсюда начинались места гражданских походов и сражений. И когда взошло солнце, Василий накинул шинель, вышел на открытую площадку: захотелось еще раз пережить печаль войны и счастье победы.

Сначала рядовым бойцом, потом начальником отряда и комиссаром полка, он хорошо изведал войну и без труда узнавал теперь, что построено на земле для мира, что для войны.

По полям вдоль дороги, около мостов и речек постоянно встречались окопы, блиндажи и проволочные заграждения, иногда вздымались курганы братских могил. Ненужное теперь хозяйство войны приходило в запустение: блиндажи обваливались, окопы были изрыты лунками, мужики брали там песок и глину, проволока заграждений порыжела и обвисла.

Завидев курганы, окопы, блиндажи, Василий думал с грустью: «Пройдет год-два, исчезнут, сровняются с землей».

А вокруг качалась рожь, простая и великая, как море. Она кивала миллионами колосьев и шумела все об одном, об одном: «Война кончилась, верно! Скоро блиндажи и окопы сровняются с землей. Но ты не бойся, что от этого потускнеет память о войне, позабудутся герои. Война была ради мира, ради нас. Мы — лучший памятник героям. И ты, комиссар Рябинин, привыкай к миру!»

С поезда Василий пересел на пароход. У Большою порога, не сходя на берег, он узнал от Петра Ширяева, который пришел проводить пароход через порог, что Мариша живет в Игаркином зимовье, и поехал туда. Ехал больше на палубе, будто в первый раз, по незнакомой реке: столько всего переменилось! Пароходы шли под новыми именами: «Инородец» стал «Комсомольцем», «Орел» — «Карлом Марксом», «Сокол» — «Спартаком», «Россия» — «Владимиром Лениным». Ехали на них кооператоры, радисты, врачи, учителя, геологи. По станкам строились школы и больницы. На Подкаменной Тунгуске искали уголь, в тундре, около озера Пясино, — медь и никель. Уже работало несколько лесопильных заводов. Ставились радиостанции. Но самое главное — республика решила построить в низовьях Енисея город и порт. Пароход «Тобол» уже искал для города место, осматривал по Енисею бухты и протоки.

В Игаркином зимовье было три домика: знакомый Василию Игаркин, темный, покосившийся, похожий на древний гриб, и два совсем еще беленьких. Один из них построил Вакуйта, другой — рыбак, приплывший сверху.

Дома на все зимовье была одна девочка лет восьми. Сидела она на полу в боковой пристроенной комнатке и расставляла потемневшие, хорошо оглаженные во многолетней игре кубики, те самые, что Василий сделал когда-то для Яртагина. Увидев Василия, она не испугалась, не удивилась, не обрадовалась, спросила только: «Ты, дядя, к нам?» — и опять занялась своим делом. Василий снял и повесил на гвоздь шинель, подсел тоже на пол, к девочке. Была она рыжеватая, худая, мокроносенькая, по складу лица — русская.