Читать интересную книгу Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

В этот час лишь пара-тройка самых старых клиентов цирюльника, несколько соседок да боксер Фелимон Отондо свершали бдение. Бельо Сандалио заявил, что для проверки костюма выйдет из дома через мастерскую, где стоит гроб. Если этот бугай Фелимон Отондо его не признает, дело, считай, в шляпе. Вслед за учительницей трубач вступил в зал и остановился в изножье гроба. Он непринужденно поправил венки на крышке и поменял потухшую свечку. Никто из сидевших не обратил внимания на высокую угловатую женщину, которая покосившись в угол, где зевал Фелимон Отондо, спокойно тронулась к выходу. Фелимон Отондо окинул его взглядом, но не выказал никакого интереса.

Первые похороны в Пампа-Уньон состоялись в пять часов вечера. И никто не знал, по какому такому странному трупному принципу окоченела традиция проводить все погребения в городе в этот самый час. Ровно в пять часов вечера того злосчастного четверга похоронная процессия Сиксто Пастора Альсаморы отправилась из брадобрейной мастерской на кладбище.

Несмотря на грозное присутствие военных в городе, на похороны собралась куча народу. По небу в тот день бежали маленькие белые облачка, а вечерний ветер, как щенок, играл штанинами мужчин и широкими подолами женщин. Процессия, хоть и многолюдная, двигалась в молчании. У всех в памяти еще не улеглись похороны Канделарито дель Кармена с оркестром и истошным плачем соседок по доходному дому.

Мужчины пробирались сквозь толпу, чтобы по очереди нести гроб. Но итальянец-булочник Непомусемо Атентти с боксером Фелимоном Отондо, не сговариваясь, дуэтом, каждый со своей стороны, завладели передними ручками гроба и не выпустили ни разу за весь путь. Маэстро Хакалито, напротив, с венком в руках, распространяя вокруг аромат одеколона, задумчиво брел за гробом. Он шевелил губами, будто горячо молился или размышлял вслух.

Когда процессия подошла к кладбищу, ветер почти стих. После полагающихся молитв и импровизированной речи представителя Рабочего союза, когда уже собирались спускать гроб, маэстро Хакалито попросил минуту времени. Бормоча «с вашего позволеньица», учитель музыки протолкался к могиле и встал в головах. Из внутреннего кармана пиджака он извлек розовый листок — у которого затушевал черным края — и всем знакомым голоском задрогшего воробья начал читать, иногда сбиваясь от горя. Стихотворение — это его он повторял всю дорогу — было сложено александрийскими терцетами с женской рифмой и сравнивало цирюльника с одним из героев греческих мифов. Классическим стилем и цветистостью рифм стихи решительно напоминали те, что на культурной страничке в газете печатались за подписью «Светоч Севера».

Когда могильщики начали засыпать гроб, и все обеспокоенно смотрели на бледную сеньориту Голондрину дель Росарио, звуки потасовки у кладбищенских ворот привлекли внимание стоявших в задних рядах. Карабинеры схватили человека в поношенном костюме, шляпе, надвинутой на уши, и со свертком в руках. Это был Бельо Сандалио.

Желая любым способом попасть на похороны, трубач отдал школьному сторожу свой элегантный «оксфордский» костюм в обмен на самый плохонький, но со шляпой. Одетый таким манером, он нагнал процессию и смешался с толпой. Не дожидаясь конца, увидев, что любимая стойко переносит боль утраты, он начал потихоньку отступать с кладбища. У больших кованых ворот его накрыли: выдала завернутая в бумажный кулек труба.

Когда сеньорита Голондрина дель Росарио вернулась домой в сопровождении подруги-учительницы, то обнаружила, что в ее отсутствие дом обыскали. Дверь вышибли, внутри царил кавардак. Все было перевернуто вверх дном, содержимое полок и ящиков валялось на полу гостиной и музыкального зала. Каким-то чудом или прихотью меломана рояль не тронули. Платяные шкафы в спальнях вытрясли и разломали, матрасы безжалостно распороли кривыми ножами. Но хуже всего пришлось мастерской отца. Сеньориту Голондрину дель Росарио охватило отчаяние. Учительница сказала, что лучше ей не ночевать одной и пригласила к себе. Она отказалась, но попросила передать Бельо Сандалио, чтобы приходил, как только сможет.

Эдельмира дель Реаль, до сих пор молчавшая про арест трубача, приготовила ей чашку чая с лимоном и, как могла, осторожно рассказала о случившемся. Голондрина дель Росарио оторопело смотрела на нее широко распахнутыми глазами. Такого просто не может быть. Она хотела рыдать, но слезы не лились. Она упала на кретоновый диван и закрыла лицо руками.

Поздно вечером перед уходом подруга разожгла ей жаровню и сварила овощной суп для поддержания сил. Она не притронулась к еде. Несколько часов она пролежала, свернувшись на диване, словно в забытьи, а потом встала и пошла в кладовку. Незваные гости не нашли погреб. Она открыла дверцу и спустилась в тайник. Внизу все было так, как оставил трубач. После, уже глубокой ночью, она набросила на плечи шаль и пошла в участок справиться о Бельо Сандалио. К нему ее не пустили. Но дежурный карабинер, капрал, над которым все в селении издевались за его непомерную тучность, страстный любитель синематографа, всегда восхищавшийся ее игрой, сжалился над ней и по секрету сказал, что завтра в семь утра музыкантов на поезде отправят в Антофагасту.

Дома, все еще не находя выхода слезам, она подняла один из перевернутых стульев в мастерской (парикмахерское кресло распороли вдоль и поперек) и села посреди хаоса, уронив руки. Она тонула в море отчаяния. Вдруг из-за поваленного дубового буфета появился ее отец. Он подкручивал усы и перепутал ее с матерью. «Не плачь больше, Элидия», — очень ясно услышала она. И тогда поток слез начал мягко струиться у нее из глаз, а потом превратился в горький надрывный плач, в котором бездонная боль за отца мешалась с бессильной яростью за схваченного возлюбленного. Она плакала всю ночь.

На рассвете, отупев от бессонницы, она уже стояла у дверей участка и ждала, когда выведут заключенных. В 06:45 утра шестеро солдат и трое карабинеров галопом вылетели из боковых ворот. Арестованные со связанными руками сидели позади них на лошадях. Она опрометью кинулась на угол, чтобы хоть мельком его увидеть. Притороченный к крупу вороного коня, он едва смог повернуть рыжую голову и улыбнуться ей. По крайней мере, его нержавеющая улыбка была цела, хоть и погрустнела в утреннем свете.

На станции ждал селитряной состав с прицепленным сзади вагоном для скота; огни паровоза горели. Когда она, бросившись вслед всадникам, прибежала, не помня себя, на станцию, поезд уже дымил на пути в Антофагасту.

Вернувшись домой, сеньорита Голондрина дель Росарио заперлась на все замки и запоры, чтобы отныне никого не впускать. Она будет сидеть в заточении, пока ей не вернут ее бродячего музыканта или пока она не умрет от любви.

20

В десять часов вечера в субботу, один из самых холодных дней той зимы, Йемо Пон и Несторина Манова, вдова из молочной лавки, пришли к сеньорите Голондрине дель Росарио. Они принесли ей весть, уже облетевшую и ошеломившую весь город: солдаты убили Бельо Сандалио и всех музыкантов Литр-банда.

Упорствуя в своем заточении, сеньорита Голондрина дель Росарио никому не открывала два дня. Ни боливийцу из пекарни, ни разносчику льда, ни китайцу Гонсалесу (хотя тот, учитывая собачий холод, великодушно оставил ей мешок угля у дверей). Не открыла она и своей подруге-учительнице, которая утром в пятницу стучалась больше двадцати минут. Огорченная Эдельмира дель Реаль просунула ей под дверь утешительную записку, в которой сообщила, что на выходные уедет по школьным делам в порт. Лишь теперь, услышав в окно голосок Йемо Пона, кричащий, что с ним сеньора Несторина Манова, она отворила. Она совсем забыла про любовницу отца. Несчастная вдова, наверное, страдает так же, как она.

Встретившись лицом к лицу, женщины — пока мальчонка втаскивал в дом мешок с углем, все еще валявшийся у дверей, — в страшном волнении крепко обнялись и застыли молча. Горемычная вдова, не решившаяся прийти на бдение по ее дорогому Сиксто Пастору, чтобы не смущать горюющую дочь, и лишь в отдалении следовавшая за похоронной процессией, зарыдала на груди у Голондрины дель Росарио. Но через минуту смущенно отпрянула, глотая слезы и спрятав в карман собственное горе, и сказала себе, что этой бедной девочке сейчас гораздо больше, чем ей, потребуется утешение.

Не решаясь поведать известие, каленым железом жгущее ей язык, вдова тщетно тянула время и надеялась, что в мире произойдет что-то, что избавит ее от тягостной задачи. Сначала она подобрала какие-то вещицы, до сих пор разбросанные по полу, потом выбрала пару кусков угля и зажгла жаровню — Голондрина дель Росарио совсем заледенела, — потом заварила ей чашку горячего чая, потом усадила ее на диван в гостиной и, наконец, по-матерински нежно гладя ее руки, сказала.

Упорные слухи ходили уже со вчерашнего вечера. Якобы карабинер, сопровождавший пикет, самый молодой из трех, пьяный в дупель рассказывал в борделе у Леонтины Линдора, что военные посреди пампы, в овраге рядом с путями, сославшись на Закон о побеге, застрелили всех музыкантов оркестра.