Читать интересную книгу Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Цирюльник с дежурным по станции насилу успокоили его. Сняли барабан и уложили Беса на земле недалеко от путей. Под мокрой от пота атласной рубахой бешено стучал барабан сердца. Цирюльник осторожно снял с него маску с поломанным рогом, и показалось измученное, горячечное, багровое лицо Канталисио дель Кармена. Напряженные блестящие глаза, казалось, вот-вот лопнут. Его била лихорадка, он бредил, спрашивал про своего любимого сынушку, просил, чтобы тот ради Бога не закрывал глаза, а не то придет бука. Потом снова заводил песнопения Пресвятой Деве, но сбивался на жалобные всхлипы или тяжело дышал, как погоняемый мул.

Когда из темной пампы возникли запыхавшиеся музыканты, Канталисио дель Кармен, не успев отдышаться, сидел на земле в призрачном свете лампы дежурного по станции. У того все еще дрожал подбородок, и он теребил усы, такие же длинные и подкрученные, как у цирюльника.

Чередуясь по двое, друзья отнесли барабанщика обратно в город. Брадобрейная мастерская была по пути к доходному дому, и они зашли туда передохнуть и напоить больного. Сиксто Пастор Альсамора и Бельо Сандалио усадили его, полуобморочного, в парикмахерское кресло, согнав клиента в простыне, который, сжимая в руках обувную коробку, покорно ждал, когда его достригут.

Голондрина дель Росарио, встретившая их в дверях, почувствовала, увидав отца рядом с Бельо Сандалио, что сердце ее сейчас разорвется от волнения. Заливаясь краской, она напоила несчастного дона Канталисио дель Кармена, посчитала ему пульс и пощупала лоб. Смешавшись, словно монахиня, она едва осмеливалась поднять голову и взглянуть в глаза своему возлюбленному трубачу.

Когда музыканты вновь подхватили Канталисио дель Кармена, чтобы донести до дому, он все еще пребывал в отупении. Цирюльник проводил их до угла и вернулся достригать клиента с обувной коробкой. Этот человечек смахивал на индейца и работал в одном из самых плохоньких пансионов города — чистил картошку. Он всегда приходил в парикмахерскую с обувной коробкой и складывал туда каждую срезанную прядь, говоря, что волосы нужно сжигать или закапывать в землю, потому иначе ими могут навести порчу. К тому же, серьезно пояснял он, так их не растащат птицы на гнезда, ведь от этого человек мучается страшной головной болью, иногда даже до смерти. Невозмутимо, как каменный идол, он вещал, что так же следует поступать с обрезками ногтей и ветхой одеждой.

Непривычно задумчивый цирюльник сделал еще две стрижки и закрыл мастерскую. Он хотел побыть один. Музыканты забыли в углу барабан Беса, и, работая, он краем глаза рассматривал его, обкатывая вдруг возникшую у него сумасбродную идею. Подметая разбросанные под креслом пряди, от задумчивости он перешел к деятельному возбуждению. Лицо передергивалось, и закрученные усы каждый раз сильно вздрагивали. Он поскорее закончил подметать, привел в порядок рабочий инструмент и уселся в кресло.

Он долго смотрел на барабан, размышляя о чем-то серьезном. Потом встал и принялся ходить по залу большими шагами. Идея в его анархистском мозгу уже закипала. Приглаживая усы, он подумал о дочери. Вспомнил напряжение, возникшее между нею и трубачом, когда они на короткий миг встретились у него на глазах. Вспомнил их красноречивые взгляды. Не оставалось сомнений: они влюблены друг в друга, словно юные голубки. Он порадовался. Случись с ним что — Голондринита не останется одна. Эта мысль воодушевила его и послужила доводом в пользу вызревавшего плана. Он снова сел.

Он не мог точно припомнить, когда впервые ум его заклокотал новой идеей — на станции или при виде барабана. Во время недолгого пребывания на станции в памяти возникла картина: однажды вечером, в 1914 году, на этом самом месте ему впервые довелось слушать выступление Луиса Эмилио Рекабаррена. Он прекрасно помнил точную дату: год начала Мировой войны, да еще и выступление пришлось ровно на первое ноября[24]. Послушать вождя собралось в тот раз больше трехсот рабочих. Пампа-Уньон был тогда бедным становищем коробейников, отданным на волю ветру и песчаным бурям, и только готовился стать селением и местом встречи для рабочих окрестных приисков. Цирюльник всегда с нежной улыбкой вспоминал, что лидер рабочих, склонный, как все революционеры всех времен, к романтике, сложил истинный панегирик недавно процветшей вокруг станции торговле. Вот достойный рынок, сказал он, ибо его составляют работящие мужчины и женщины, не наживающиеся на спиртном и на проституции. Бедный дон Луис Эмилио, как горько он раскаялся в своих словах, когда некоторое время спустя, объезжая север, прошелся по улицам, мощенным пробками винных и крышками пивных бутылок. В тот раз цирюльник приютил его у себя, потому что сторожа не пускали его на прииски, а в самом городе рыскали карабинеры. Рассвет они встретили в полутемной мастерской за интереснейшим разговором о социальной революции и возможности справедливого, гуманного мироустройства — рая на земле.

Во время того страстного выступления на станции дон Луис Эмилио, по воспоминаниям Сиксто Пастора Альсаморы, говорил, в основном, на две темы: «Классовая борьба» и «Капитал и труд». Шахтеры выслушали его в почтительном молчании, но, прежде чем нырнуть в ночную тьму и разойтись по своим приискам, спели «Социалистический клич» и «Песнь трудящихся». Прекрасный был день, тот праздник Всех Святых, он никогда его не забудет. А вот теперь, по иронии судьбы, на этом самом месте встречают с оркестром угнетателя рабочего класса. Виданная ли несправедливость! В порыве благородного рвения он вскочил на ноги и сказал себе, что именно он, Сиксто Пастор Альсамора, не позволит свершиться такому позору.

Сердечно проникнувшись решением, он прежде всего вышел в патио и убедился, что дочь спит. Потом вернулся в мастерскую, взял барабан и отнес его в кладовку. Захватил кое-какой инструмент и спустился в тайник с взрывчаткой. Усы его дрожали от возбуждения.

Далеко за полночь, вытирая руки тряпкой, Сиксто Пастор Альсамора снова вышел в патио, и его раскрасневшееся лицо было озарено странным умиротворением. Выйдя из сиреневого домика, он немного понаблюдал за тем, как поднимается в ночное небо светящийся шар Китайца-с-Воздушными-Змеями (через пару секунд шар загорелся в воздухе) и сказал себе, что жребий брошен. Остается только, чтобы Голондрина похлопотала и его взяли в оркестр вместо барабанщика. Там всего и сыграть-то, что государственный гимн, никто не воспротивится. «Просто хочу вблизи заглянуть тирану в его грязные зенки», — скажет он дочери. А надо будет, выкинет ответный козырь: ее концерт, про который он только нынче утром узнал. Она пробивает ему дорогу в оркестр, а он разрешает ей играть для этого ублюдка. Что-то в этом роде.

Перед тем как потушить лампу в спальне, цирюльник, примирившись сам с собою, отдыхая умом и сердцем, навел последний лоск на свой план и на подрагивающие кончики усов.

18

Среду, 7 августа 1929 года селение Пампа-Уньон встретило в полной готовности к тому, чему суждено было стать величайшим событием в его истории. Впервые за все зыбкое существование городка, не признанного государством, Президент Республики собирался почтить его визитом.

Над четырьмя зданиями, принадлежавшими властям, и над каждым частным домом развевался на фоне могучего синего неба пампы флаг страны. Иностранные граждане подняли на флагштоки, кроме чилийского, собственные стяги, и мягкий утренний ветерок наполнился миллионом красок. Парадный портрет Президента, окруженный символами родины, красовался в витрине каждой лавки. На улицах, сплошь увешанных гербами и гирляндами, не встречалось автомобиля, повозки или тележки без бумажного флажка. Была обычная солнечная среда, но все обитатели города, что зажиточные, что попроще, разоделись в лучшие воскресные наряды. Мужчины облачились в костюмы-тройки и прицепили к лацканам значки с изображением Президента, а женщины расфуфырились почище, чем на День независимости. Даже самые расхристанные мальчишки города бегали с разноцветными бумажными вертушками обутые, застегнутые и расчесанные гребнями, сбрызнутыми лимонным соком, как положено. Чтобы каждый уньонец смог лицезреть Его Превосходительство, издали декрет, по которому торговля открылась лишь на два часа утром, школа отменила занятия, а Рабочий театр не дал дневного сеанса. Даже публичные дома накануне закрылись раньше обычного, чтобы их работницы встали до полудня и в самых своих скромных костюмах вышли встречать главу государства. Улицы на рассвете полили, чтобы вечерний ветер не сыпанул песку в глаза гостю. А чтобы стаи бродячих собак не помешали президентской свите, ночью те же поливальщики усыпали улицы фрикадельками со стрихнином и толченым стеклом. Утром по городу проехали телеги и собрали собачьи трупы всевозможных размеров и окрасов со вздутыми брюхами и клочьями пены на мордах. Ближе к полудню этой сияющей среды весь город был совершенно готов и рад достойнейше встретить Его Превосходительство Господина Президента Чили, генерала Республики, дона Карлоса Ибаньеса дель Кампо, ожидавшегося к трем часам дня. «Голос пампы» выпустил к этому дню чрезвычайный номер с президентским портретом на первой странице и статьей про то, что англичане из Железнодорожного товарищества Антофагаста — Боливия предоставили президенту поезд из Каламы в Антофагасту, который и сделает остановку в Пампа-Уньон.