Лыжа, которой она соступила с тропинки, валялась рядом сломанная. Как только Нелька встала, держась за Даню, и попыталась наступить на растянутую ногу, боль ее сразу же пронзила такая, что она снова вскрикнула.
– Придется возвращаться, – сказал Даня.
– Куда? – испугалась Нелька.
При мысли о том, чтобы пройти пять километров обратно в Чудцево, у нее в глазах потемнело не меньше, чем от растяжения связок.
– В твой дом, – ответил он.
– Как в дом? – не поняла она. – А что мы там скажем?
– А кому ты собираешься что-то говорить? Он, по всему видно, пустой. Пойдем. Давай-ка вот так…
Он воткнул палки в снег, но лыжи не снял, а взял Нельку на руки и заскользил по лыжне обратно, к темному дому.
Глава 10
– Дань, я и сама не понимаю, что со мной такое…
Березовые головешки дышали золотыми и багровыми огнями, освещая нутро камина, которое всего полчаса назад казалось Нельке мрачным, как темная пещера. Это пугающее ощущение исчезло сразу же, как только Даня принес с улицы дрова и растопил камин.
– Да ничего особенного с тобой, – пожал плечами он. – Сиди спокойно – через пару часов все пройдет.
Нелькина нога была вытянута вперед и лежала в большом медном тазу, который стоял перед нею на низкой табуретке. Она даже узнала этот таз – Таня варила в нем варенье, но, уезжая из Тавельцева, с собой его не взяла. И понятно почему: грустно было бы варить варенье на жаркой и склочной коммунальной кухне, вспоминая, как делала это в прохладном летнем саду…
Даня нашел медный таз в кладовке, наколол в него льда и велел Нельке держать в нем ступню. Ступня мерзла, а щеки горели от каминного жара, и оттого, что жар и холод соединялись в ней, Нелька чувствовала себя каким-то странным существом вроде русалки.
– Я не про ногу говорю, – помотала головой она. – А вообще про все.
– Про что именно – все?
– Ну, я же все сама для себя делаю. Мы с Таней всегда все сами для себя делали, я же привыкла. А тут вдруг… Просто непонятно, что со мной творится!
– Ничего с тобой не творится.
Отблески каминного огня мерцали в Даниных глазах, и от этого в его глаза можно было смотреть так же бесконечно, как в огонь.
– Как же ничего? Я же все время что-нибудь неловкое делаю! Что-нибудь такое… обременительное. То ночевать мне негде, то нога вот теперь… Почему так, а?
Она только здесь, в доме, осознала эту странность: что ни с того ни с сего стала вести себя так, словно жизнь до сих пор не говорила ей, что надеяться надо только на себя, и словно сама она с этим не соглашалась. Нелька заметила, что эта странность произошла с нею, когда Даня оказался рядом. Потому она и подумала, что он может знать ее причину, и спросила его об этом.
– Это ничего. – Огонь в его глазах то вспыхивал, то становился тайным, глубоким. Эти перемены были как-то связаны не с каминным пламенем даже, а с его улыбкой. Но как связаны, Нелька не понимала. – Это неважно.
– А что важно, Дань? – спросила она.
Он засмеялся.
– Хороший вопрос! Думаешь, кто-то знает на него ответ?
– Думаю! Думаю, ты знаешь, – выпалила Нелька.
– Не понимаю, с чего ты это взяла, – пожал плечами Даня. – Из всех твоих знакомых я самый обычный человек.
– Это тебе… неприятно? – осторожно спросила она.
– Да нет. Богема ваша меня раздражает до… До растерянности!
– Почему до растерянности? – не поняла она.
Что богема, к которой она себя с недавних пор причисляла, может раздражать – это Нелька понимала. Ее знакомые художники раздражали многих. Хотя бы тем, что одевались не по-человечески, то есть не так, как положено; у большинства из них даже костюма не было ни одного.
Но вряд ли Даню могло раздражать именно это – он и сам сидел сейчас в таком же свитере, как у Хемингуэя на портрете с трубкой, и Нельке трудно было представить его при галстуке… Тогда что же вызывало у него раздражение в богеме, да еще до растерянности?
– Потому что очень сильное во всем преувеличение, – сказал он. – Показухи много, хеппенинг постоянный – это и раздражает. Но, с другой стороны, как подумаешь: а если не это, то что? У остальных – что? Энтузиазм по поводу освоения целины? Я его не испытываю. Но и крестить в пруду «Автопортрет в семейных трусах» или хоровод водить на перекрестке – ну не ребенок же я, чтобы этим заниматься!
– Какой хоровод? – заинтересовалась Нелька.
– Да недавно компанию вашу встретил. Все те же, что портрет крестили. Шли к Панкову в мастерскую, а по дороге взялись за руки у Кировских Ворот и «Каравай-каравай» стали петь. Ну глупо же это! А альтернативы между тем нет.
Насчет альтернативы Нелька не поняла. А хоровод у Кировских Ворот – это, наверное, очень было здорово! Она хихикнула, представив, как смотрели на это действо прохожие. Даня покосился на нее. Ей показалось, что он вздохнул.
– Я не над тобой! – поспешно сказала Нелька. – Я просто так смеюсь. – И призналась: – Это же весело, наверное, было – «Каравай» у Кировских Ворот…
– Не оправдывайся, – улыбнулся Даня. – Ты, Нелька, красивая очень – имеешь право на вечный фейерверк.
– Ну, я же вечно красивой не буду, – заметила она.
Даня расхохотался так, будто она прошлась по комнате колесом или проделала еще какой-нибудь цирковой трюк.
– Когда ты что-то изрекаешь с мудрым видом – это впечатляет, – сказал он, утирая слезы, которые от смеха выступили у него на глазах. И добавил, глядя на Нельку прямым веселым взглядом: – Будешь ты, Нель, красивой, будешь. Вечно!
Невозможно было не рассмеяться в ответ этому его веселому провидческому тону. Нелька и рассмеялась.
– Давай лучше ногу твою посмотрим, – сказал Даня. – Ну вот, опухоль спала. Теперь забинтовать надо потуже.
Чем он собирается бинтовать ее лодыжку, Нелька спрашивать не стала. После того как он вынул стекло в окне на первом этаже дома, и открыл входную дверь изнутри, и растопил камин, и нашел этот тазик для Нелькиной ноги, задавать подобные вопросы было бы просто глупо.
Даня вышел из комнаты. Нельке сразу стало одиноко и почти страшно. Все-таки это был не просто дом… Забыть-то она его почти забыла, но ее детство отзывалось в этих стенах, и воспоминания обступали ее здесь так зримо, так физически ощутимо, что от этого стало бы не по себе и человеку с менее развитым воображением, чем у нее.
Вот здесь, у этого камина, они сидели с Таней в тот вечер, когда умерла мама. Нельке было всего три года, но она помнила это очень ясно. То есть не события даже помнила, а вот этот камин, Танин взгляд, и как дрожали в глазах сестры то ли слезы, то ли отблески пламени, то ли мысли о том, как они будут жить дальше. И тени плясали на темных стенах, на высоком деревянном потолке так же тревожно, как Танины мысли и слезы…