Никогда еще такие простые действия, как добывание тепла или приготовление пищи, не казались Нельке такими прекрасными. Почему это вдруг стало так именно сейчас, она не понимала.
Чтобы не дать картошке сгореть, Даня то и дело открывал дверцу печной духовки, и интерес, с которым Нелька каждый раз заглядывала туда, невозможно было объяснить одним только аппетитом. Хотя и аппетит, надо признать, нарастал так быстро, что при виде пекущейся картошки у нее уже слюнки текли.
Даня принес откуда-то мятую алюминиевую миску и, все таким же удивительным образом прикасаясь пальцами к горячему, выкатил картошку из печи.
Соль нашлась на полке. Она была завернута в кулек из газеты и превратилась в камень. Посолить этим камнем картошку было невозможно, но она сразу сообразила, как с ним обойтись. Даня протягивал Нельке картофелины, поочередно разламывая на две половинки каждую, и она то выгрызала картофельную мякоть из кожуры, то лизала соляной камень, жмурясь от счастья.
– Так, как ты, олени соль лижут, – сказал Даня.
Тут Нелька наконец спохватилась.
– Да ты же сам не ешь! – воскликнула она. – Только мне картошку даешь.
– Почему не ем? Ем.
Он отправил в рот половинку картошки вместе с кожурой. Это получилось у него так аппетитно, что Нелька сразу съела вторую половинку, и тоже целиком. И как это она раньше не догадалась, что кожура тоже съедобная?
– Как ты все так умеешь?… – глядя на Даню, задумчиво проговорила она.
– Что – все? Картошку есть?
– И есть. И печь. И печку растапливать.
– Что ж тут уметь? – Он пожал плечами. – Кто бы я был, если б за двадцать восемь лет печку растапливать не научился?
– Не только печку… – все тем же задумчивым тоном сказала Нелька. – Вообще – всё.
– Все растапливать?
– Делать все. Когда ты что-нибудь делаешь, то на тебя можно смотреть как на огонь.
Даня улыбнулся.
– Это известный эффект, – сказал он. – Можно бесконечно смотреть на огонь, на текущую воду и на то, как работает другой человек. Так что ничего особенного я собой не представляю.
– Представляешь, – покачала головой Нелька. – Мне с тобой ужасно легко.
Он ничего не ответил и посмотрел на Нельку тем самым взглядом, который был ей непонятен. Это было единственное, чего она в нем не понимала, и потому этот его взгляд вызывал у нее смутное беспокойство. Но уже в следующее мгновенье Даня сказал:
– А бульон – забыла? Пей. А потом чай.
И от этих простых его слов Нелькино беспокойство сразу улетучилось.
Пока она пила бульон из алюминиевой кружки, тоже мятой, пока закипал чайник – его Даня поставил на печную плиту, – улетучился и холод. А ей-то казалось, что комната никогда не согреется! Нет, согрелась, и быстро, и Нельке даже жарко стало.
Она расстегнула молнию на вороте лыжной фуфайки.
– Ну вот видишь, – сказал Даня. – Уже тепло. А ты боялась.
– Я не боялась, – покачала головой Нелька. – Я вообще-то ничего не боюсь. – И, подумав, уточнила: – Только тосковать боюсь.
Даня засмеялся.
– Ты – тосковать?
– А что такого? – даже приобиделась она.
– Да вообще-то ничего. Просто трудно представить, что ты можешь предаваться тоске.
– Интересное у тебя обо мне сложилось мнение, – сердито сказала Нелька. – Тосковать я не могу, учиться не способна… Одно слово, мимолетное виденье!
– Нель, не обижайся, – попросил он. – Можешь ты тосковать, можешь, я же сам видел, забыл просто. И никакое у меня о тебе мнение не сложилось. Это не мнение, а… В общем, неважно! Если ты согрелась, то можем прогуляться. Можем даже на лыжах. Места здесь красивые.
– А я знаю, – кивнула Нелька. – Я здесь рядом когда-то жила, в Тавельцеве. Отсюда километров пять. Мы с Таней жили, с сестрой. Как только я родилась, мы из Москвы в Тавельцево и уехали. То есть сначала и мама с нами жила, но потом она умерла. А потом у нас тавельцевский дом отобрали.
– Почему?
Взгляд у Дани стал внимательный. Все искры и отблески, которые играли в нем, мгновенно друг друга сменяя, теперь утонули в темноте его глаз и превратились в одно только внимание.
– Потому что это был папин дом, – объяснила Нелька. – А папа на фронте без вести пропал, притом в Германии, в самом конце войны. И к тому же он был эмигрант – перед войной из Франции в Москву вернулся. Ну и поэтому…
– Понятно, – поспешно произнес Даня. – Что поэтому, можешь не объяснять.
Нелька догадалась, почему он так сказал.
– Ты не думай, – покачала головой она. – Мне про это совсем не трудно вспоминать. Папу я вообще не видела, да и маму тоже почти не помню. И по Тавельцеву только Таня тоскует, у нее с тем домом воспоминания всякие связаны. А я его только смутно припоминаю. Хотя там хорошо было, конечно. Сирень цвела… И жасмин.
– Можем туда на лыжах пойти, – сказал Даня. – Сирень с жасмином, конечно, не увидим, но все-таки на дом свой посмотришь.
– Он давно уже не мой. И вообще, неизвестно еще, что лучше, увидеть его или не увидеть. – И, встретив Данин недоуменный взгляд, Нелька пояснила: – Ну, если просто сделать, что хочется, то это же не очень интересно. А когда чего-нибудь хочешь, но это невозможно, то получается… Тогда интереснее получается!
– Увидеть дом, который находится от тебя в пяти километрах, это возможно. И нечего вокруг этого глупости громоздить, – сказал Даня. Его голос почему-то прозвучал жестко. – С сердцем не играют, – добавил он.
Что значат эти последние слова, Нелька не поняла. Ей представилась странная игра вроде волейбола, и сердце вместо мяча… Вот это уж точно глупости какие-то!
Но пройти пять километров на лыжах – это показалось ей заманчивым. То есть не пять, а десять, надо же еще обратно вернуться. Да какая разница! Даже то, что она самым приблизительным образом представляет, как ходить на лыжах, не выглядело существенным препятствием.
Две пары лыж нашлись в сенях; Даня вынес их на улицу. Пока он натирал их лыжной мазью, Нелька, стоя рядом, с удовольствием втягивала носом воздух: мазь пахла хвойной смолой.
– Ботинки тебе великоваты будут, – сказал он. – Придется газет натолкать.
Ботинки-то Нелька надела и зашнуровала, а вот лыжные крепления… Она вставила в них ботинки и пыталась понять, как защелкиваются эти гнутые железки, но что-то никак сообразить не могла.
– Так ты на лыжах никогда не ходила! – заметив ее манипуляции с креплениями, догадался Даня. – Нет, тогда в Тавельцево не пойдем. Если не умеешь, то пять километров – это для первого раза слишком далеко.
– Почему это не пойдем? – Нелька так рассердилась, что чуть ногой не топнула, да побоялась, что ботинок свалится. – Мало ли чего я не умею! Научусь. Ты же научился. Сам говорил, кто ты был бы, если б за двадцать восемь лет печку не научился растапливать. А мне восемнадцать уже! Пойдем, Дань, а? – поняв по его взгляду, да и по всему его виду, что возмущаться бесполезно, жалобно попросила она.