Приборная панель в «Ниссане» была сделана так, что термометр, как и спидометр, был виден только водителю.
– Пятнадцать, – ответил он.
И еле удержался от того, чтобы спросить, зачем ей надо это знать.
Температура на улице волновала ее чрезвычайно. Марина повесила за окном их квартиры термометр и каждое утро с ним сверялась. Может, Иван этого и не заметил бы, если бы она каждый раз не сопровождала это действие каким-либо комментарием.
– Потеплело со вчерашнего, – говорила она. Или: – Вчера уже десять было, а сегодня семь опять. Ну что за весна такая!
Однажды Иван все-таки спросил, почему ее так интересует температура на улице. Марина посмотрела на него удивленно.
– Так ведь знать же надо, что надеть, – пожала плечами она. И повторила, разъясняя еще раз: – Чтобы одеться.
Раздражаться по такому поводу было глупо. В конце концов, еще Фазиль Искандер когда-то заметил, что все москвичи интересуются погодой так, словно собираются с утра косить или сеять. Марина попала в Москву всего год назад, но, видимо, эта московская привычка оказалась из самых прилипчивых. И не должна она была его раздражать, конечно.
Иван с опаской ловил в себе такие вот позывы к раздражению. По его мнению, они свидетельствовали о том, что в его характере прочно закрепились обыкновения застарелого холостяка, и сознавать их было ему крайне неприятно.
– Дом в Тавельцеве, конечно, добротный, – сказала Марина. – И направление удачное – вон шоссе широкое какое, эта Новая Рига. А то меня Наташа, лаборантка, на дачу к себе приглашала, это до тебя еще, так там по дороге светофоры сплошные. Пока доберешься, все на свете проклянешь. У них в Жаворонках дача, это по какому шоссе?
– По Можайскому, – машинально ответил Иван. – Или по Минскому.
– Зато, правда, близко эти Жаворонки, – продолжала размышлять Марина. – Из Тавельцева-то каждый день в Москву не наездишься. И как Татьяна Дмитриевна там жить собирается?
– Ей не надо каждый день в Москву.
– Да, скорей бы на пенсию! – засмеялась Марина. – Вот у кого не жизнь, а мечта – у пенсионеров. Если есть кому материально помочь, конечно. Ну, у тети твоей, слава богу, дочка порядочная и зять хорошо зарабатывает, уж как-нибудь без поддержки ее не оставят. Нет, вот о чем человек мечтать должен – о пенсии!
– Чем уж тебе твоя работа так не нравится? – усмехнулся Иван.
– Почему не нравится? – Марина посмотрела на него удивленно. – Нравится. Хорошая работа. Диссертацию защищу, еще лучше будет. Зарплату повысят, и вообще – возможности.
Он еле удержался от того, чтобы закрыть глаза. Еще ему хотелось заткнуть уши. Но невозможно было все это проделать за рулем. Да и вообще невозможно.
Он слушал ветер, краем глаза смотрел на прозрачный зеленый туман вдоль шоссе – деревья уже овеялись первой листвою – и старался не думать о том, о чем думать не имело смысла. Снявши голову, по волосам не плачут – так звучала высокомудрая пословица.
Пословица пришла в голову некстати. Все эти житейские мудрости относились к той стороне жизни, о которой Ивану тошно было думать. Это было что-то вроде градусника за окном: раздражаться на его счет глупо и стыдно, но раздражаешься же почему-то, а почему, сам не понимаешь.
Из Тавельцева они с Мариной, не заезжая домой, поехали на Краснопрудную. У мамы сегодня был день рождения, и Иван хотел поздравить ее раньше, чем соберутся гости. Общество маминых гостей всегда его тяготило – она говорила, это потому, что он видит их чересчур ясно, как в рентгеновских лучах. Какие уж такие лучи он испускает, Иван не знал, да и вообще воспринимал это определение как эффектную фигуру речи. Но мотивы и страсти маминых приятелей в самом деле были для него очевидны и в очевидности своей вызывали усмешку или скуку.
«Неужели так всегда и было? – думал он иногда. – И Микеланджело был так же равнодушен ко всем, кроме себя? И Леонардо да Винчи так же завистлив, легкомыслен, ленив? Ну, может, не сами они, но те, с кем они общались?»
В это трудно было поверить, но, с другой стороны, глупо было бы думать, что с течением времени человеческая натура переменилась разительно. Значит, и в мастерской у Микеланджело точно так же собирались мелкие люди, точно так же галдели, пили, вели пустопорожние разговоры об искусстве, иногда дрались.
Ивану однажды пришлось разнимать такую драку в мастерской на Краснопрудной. Это было несложно, однако если бы не мамина просьба, то вмешиваться он бы не стал, потому что для него было очевидно: драка эта затеяна с той же целью, с какой при царе Горохе затевались кулачные бои на берегу Москвы-реки, – выпустить дурную энергию. Ну и зачем же мешать людям, у которых такой энергии в избытке?
Сегодня, по счастью, здесь было еще тихо. Войдя с лестничной площадки, Марина свернула в туалет, а Иван сразу прошел по длинному коридору в мастерскую.
Мама накрывала на стол. То есть не на стол, а на пол. Она как придумала когда-то этот вид угощения, так его и не меняла. Это было удобно: стулья не требовались, и большая расписная скатерть после застолья просто связывалась в узел и выносилась в кухню, а там уже из узла вынималась посуда для мытья и объедки для угощения дворовых собак.
Мама сидела на корточках возле скатерти и расставляла на ней глиняные тарелки.
– Привет, – сказал Иван и, наклонившись, быстро поцеловал ее. – Поздравляю, ма.
– Спасибо.
Она встала, обернулась к нему и так же быстро, как он ее поцеловал, провела ладонью по вихрам у него на макушке.
– Ты один? – спросила она.
– С Мариной.
За полгода своей семейной жизни Иван так и не понял, как мама относится к его жене. Ничего похожего на ревность он, во всяком случае, с ее стороны не замечал. Да и странно было бы, если бы вдруг появилась ревность: слишком отдельно друг от друга протекали их жизни, его и мамина. Но и приязни особой не было – Ивану казалось, что мама относится к Марине так же, как отнеслась бы к любой другой женщине, которая оказалась бы у нее в мастерской, даже и не с ним, а сама по себе.
Вот о любой другой женщине, оказавшейся в маминой мастерской, подумалось некстати. Иван сразу вспомнил Северину из Ветлуги и ощутил что-то вроде неловкости. Какое-то сердечное стеснение он ощутил; так, наверное. Прежде он чувствовал нечто подобное – не совсем такое, но вот именно что-то вроде, – если бывал перед кем-нибудь виноват. Но чем он был виноват перед этой призрачной Севериной? Ничем. И никакой неловкости ощущать поэтому был бы не должен. Или это не неловкость, а что-то другое? Он рассердился. Дурацкие сердечные игры! Так мама однажды сказала про кого-то из своих художников, и это определение показалось Ивану точным. И теперь ему неприятно было относить его к себе.