Словно бы вспоротый этим звоном, мой ум стал мыслить очень быстро и точно. Я понял, что визит маршала А и весь драматичнейший символизм случившегося были изначально запланированы бородачами именно таким образом – ибо их оружие действует одновременно в прошлом, настоящем и будущем, и для целой картины нет разницы, из какого именно момента будет нанесен удар. Поэтому выбирать время и способ атаки можно было не из военных соображений, а из чисто художественных, что и было, судя по всему, сделано.
Теперь уже никакой космический суд не смог бы обвинить их в жестокости – ибо удар был нанесен как бы из небытия, после того, как сами они оказались почти уничтожены коварным и хитрым врагом… Потому, наверно, Всевидящий Глаз и попустил зеленым чертям взять такую власть и силу – ведь если он всевидящий, ему ведомо и будущее тоже.
Но тут звон сделался таким непереносимым, что разрушил сперва мои мысли, а затем сам себя – и исчезло все.
* * *
Профессор Берч был совершенно гол и парил в пространстве, раскинувшись шестиконечной звездой – он пролетел так близко, что я вынуждено различил все детали.
Я говорю о пространстве исходя из требований логики и языка – ведь должен был Берч где-то находиться. Но что это было за пространство, я в тот миг не понимал. Может, и никакого пространства не было вообще, а были лишь одни умственные допущения.
Думал же я не о том, где мы, а о другом – почему-то мне было вполне ясно, что посмертная нагота Берча есть свидетельство глубочайшего и непримиримого материализма – не в смысле неверия во Всевидящий Глаз, а в смысле отсутствия каких-либо духовных интересов.
Потом я увидел двух других американцев.
Адмирал Крофт был одет протестантским пастором, а на Димкине оказался масонский фартук – я видел похожий в энциклопедии.
С фартуком этим прямо на моих глазах произошло удивительнейшее изменение. В первый момент я различил на нем тот самый загадочный знак, что был на хусспе зеленых рептилий и на показанной мне купюре. Но этот круг с перевернутым треугольником, словно испаряясь от моего взгляда, свернулся и исчез – и вместо него на фартуке появился треугольник такого же размера, но уже обращенный вершиной вверх. Кольца вокруг него теперь не было, зато в его центре появился глаз – и по виду этот новый символ очень напоминал брелок Капустина.
А потом я увидел наших – если тут уместно, конечно, такое обозначение.
Карманников тоже был нигилистически гол. Вот только звезда его тела из-за анатомических особенностей выглядела скорее пятиконечной и весьма раздувшейся. На Капустине с Пугачевым были ветхие подрясники и поблескивающие военные сапоги, что немедленно выдавало их связь с православным вероучением.
– Что происходит? – громко спросил я непонятно кого.
И этот непонятно кто ответил:
– Прошлый мир погиб. Исчез. Кончился.
Этот голос был мне интимно знаком – я уже слышал его у себя внутри, причем с самого детства. Говорить с ним было так легко, что сперва даже не возникло вопроса, кто это.
– Вот просто так взял и погиб?
– Мир гибнет часто. В этом нет ничего особенного.
– То есть? – изумился я.
– Тебе же объясняли. Когда мир гибнет, из Книги Жизни вырывают всего одну страницу, и рядом всегда остается почти такая же. Апокалипсисов было несчетное число, происходили страшнейшие эпидемии и войны, землетрясения, огненные дожди и потопы – и это будет продолжаться вечно. Все живое погибнет еще много-много раз. И все равно останется жить совсем рядом…
– Не может быть, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
– Еще как может. Не может быть никак по-другому.
Я наконец увидел того, с кем говорю.
Это был… аквариум. Да-да, большой круглый аквариум, или нечто на него очень похожее – а в центре этого шара с водой плавала как бы маленькая золотая рыбка, состоящая из одного глаза.
И такая прехорошенькая!
Знаете, Елизавета Петровна, когда видишь смеющегося золотоволосого ребенка, в своем веселом счастье забывшего все на свете, перестаешь думать о горестях – и на душе становится светлее… Вот это было похоже. Упоительно было смотреть на эту рыбку – такой радостью она искрилась. Казалось, в каждой ее чешуйке отражается по солнцу – или, может быть, она и была всеми этими солнцами сразу.
Перемещалась она в своем аквариуме как-то странно – то появлялась в его центре, то уплывала вдаль, совсем пропадая – и даль эта была такой, какой ни в одном аквариуме поместиться не может, из чего я решил, что имею дело с оптическим обманом.
– Кто ты? – спросил я.
– Всевидящий Глаз.
Я не то чтобы не поверил, а подумал, скорее, что говорю с каким-то очаровательно завравшимся ангелочком – и мое умиление только выросло.
– Прости, но ты как-то мелко выглядишь.
– Я вообще никак не выгляжу, – ответила рыбка. – Что значит «выглядишь»? Рядом со мной нет другого глаза, чтобы на меня смотреть. Нет даже никакого «рядом со мной». Это ты выбираешь мою форму и голос, каким я говорю. Даже смысл моей речи на девяносто процентов ты сочиняешь сам.
Я вспомнил, что мне рассказывали про этот самый Всевидящий Глаз – и спросил:
– Если ты Всевидящий Глаз, то чьими же мозгами ты сейчас думаешь?
– Как чьими? Твоими, дурашка.
Я понял наконец, каким сачком поймать эту врунишку.
– То есть я сам тебя представляю, и сам за тебя думаю. В чем же тогда разница между Всевидящим Глазом и Маркианом Можайским?
– Ни в чем, – ответила рыбка. – С чего ты вообще взял, что такая разница есть?
На это я не нашелся ответить.
– У тебя чистая совесть и беззлобная детская душа, – сказала рыбка (Елизавета Петровна, клянусь честью, не вру). – Поэтому для тебя я золотая рыбка. Но твои гости увидят меня иначе, потому что у них с совестью сложнее.
Я понял, что уже потерял из виду и американцев, и чекистов.
– Можешь посмотреть на меня их глазами, – продолжала рыбка. – Вдруг тебе понравится больше.
Аквариум, где она плавала, вдруг начал отдаляться, быстро увеличиваясь в размерах и теряя прозрачность. Скоро он превратился в далекое золотое лицо.
Как описать его… Оно походило на солнце, последний раз поднявшееся над миром – грозная слава и сила исходили от его черт. На нем словно застыла печать высокой думы – выражение его было так строго-спокойно, как не может изобразить ни одна земная икона. Несомненно, это был лик Отца, вернуться к которому рассчитывает в глубине сердца всякий блудный сын.
Глаза безмерного лика были закрыты, а на лбу его сверкал треугольник с глазом – такой же, как я видел на фартуке Димкина.
Величественность этого зрелища, Елизавета Петровна, не описать никакими превосходными степенями. Я был потрясен – и догадался, что наступает тот самый Суд, о котором столько говорят попы всех религий… Но хоть происходящее смиряло душу сверх всякого описания, я не удержался от греховной мысли, что, сложись наша смерть чуть иначе, треугольник на этом грандиозном лбу был бы перевернут и заключен в кольцо…
А затем меня, будто сухой лист, закрутило в вихре вокруг огромной головы; стоит ли говорить, что тот же ветер сдул с меня и все остатки вольномыслия. В смерче рядом со мной летели американцы и чекисты (вот только голые Карманников и Берч куда-то делись, из чего я заключил, что с маловерами эта фаза происходит иначе).
Самым жутким было то, что голова как бы поворачивалась вслед за нами, и мы все время видели этот Лик. Он ни на миг не отводил от нас своего треугольного глаза, и я чувствовал, что этот пристальнейший взгляд слой за слоем снимает с моей души покровы, заглядывая в каждый из совершенных сызмала поступков.
Потом вращение прекратилось, и мы повисли в пустоте.
Тогда голова заговорила.
Губы ее при этом не размыкались, но громогласные слова раздавались прямо в моем мозгу. Она никого не называла по имени, но каждый раз было понятно, кому адресован ее вопрос. Сперва она обратилась к Капустину:
– Чего ты хочешь за содеянное тобой в жизни?
– Да будет, Господи, воля не моя, но твоя, – быстро ответил Капустин.
Мне показалось, что Лик чуть нахмурился.
– Чего просишь ты? – обратился он к Пугачеву.
– Пусть будет воля твоя, Господи.
Брови сдвинулись еще сильнее – и мне почудилось, что я слышу далекий гром.
– Ты? – вопрос был задан адмиралу Крофту.
– Да свершится твоя воля, – сказал тот торжественно и с чувством.
– Ты? – вопрос был задан Димкину.
– Твоя воля, не моя, – смиренно ответил тот.
Мне отчего-то пришло в голову, что покорные ответы господ из будущего на вопрос Всевидящего Глаза вызваны не смирением, а тем, что их служебно готовят к возможной гибели и всему последующему.
Вот только правильно ли готовят?
Я подумал так, потому что золотое лицо излучало теперь самый настоящий гнев – и он был страшен.
– А чего хочешь ты?
Я понял, что голова говорит со мной. Подчиняясь стадному чувству и страху, я хотел было ответить как все – но совершенно неожиданно для себя брякнул: