Читать интересную книгу Трофейщик - Алексей Рыбин

— Ну, может быть. Я себя не считаю, впрочем, великим государственным преступником.

— На самом деле ты глубоко заблуждаешься, Геночка. Ты и есть государственный преступник. Тебе же наплевать на это государство, ты к нему равнодушен. По крайней мере, был равнодушен, когда тебя забирали в КГБ. Тебя же совершенно не волновало вообще ничего ни во внутренней, как говорится, ни во внешней ихней политике. Ведь так?

— Ну, разумеется. У меня свои дела были. И есть. Что мне эти козлы, на хрен они мне нужны? Что я, урод, чтобы рассуждать сейчас, какого гада выбирать — правого или левого. Что одни мерзавцы, что другие. А тогда, раньше, вообще полным мудаком нужно было быть, чтобы всерьез этих уголовников воспринимать. Даже не уголовников — сумасшедших. Особенно комсомольцев этих ебнутых…

— …Этих мудаков, безмозглых, оболваненных недорослей, — продолжал он и у себя дома, куда все-таки поехали и Лена, и Алексей с Катей уже глубокой ночью, после того как помогли прибрать квартиру, перемыли всю посуду, посидели еще на кухне с Людмилой Алексеевной и, как с неизбежным злом, с Сережей, купили еще выпить на улице и добрались на частнике до Купчино. — У них удивительным образом в мозгах, вернее, что там вместо них, срослись эти шизофренические ленинские идеалы и здоровый, подлый карьеризм. Они же нас искренне ненавидели — не ради карьеры и повышения зарплаты за нами гонялись, били в туалетах, в своих опорных пунктах. Как били-то! За зарплату так не бьют. С таким кайфом, так зверели. Искренне ненавидели.

— Да знаю я это все. Я же сама хиппи была раньше. И меня забирали, — Лена улыбнулась, — может, поменьше, чем тебя, но навидалась этих ублюдков. Ну, с нами-то, с женщинами, проще — нас так не бьют. С нами разговор один — сами понимаете. Один подонок изнасиловал-таки.

Алексей, Катерина и Гена выпучили глаза.

— Ну а ты? Как же так… Ты-то что-нибудь сделала? В прокуратуру там или еще куда?..

— Зачем? Я это дело перетерпела. Как говорится, «если вас насилуют, расслабьтесь и попробуйте получить удовольствие». Ну, удовольствия я никакого не почувствовала от этого гада, но не умерла, во всяком случае. Вычислила, где он живет, года четыре повременила, а когда перестройка началась и он в гору пошел, как и все они пошли — в коммерцию, в депутаты, в президенты… Суки, — неожиданно сказала Лена. — Ну да, — словно бы опомнившись, продолжала она, — пошел он, значит, в гору. Офис свой у него образовался, квартиру себе купил — раньше-то в коммуналке терся с женой несчастной своей, я за ним долго наблюдала, все видела. Молодой ленинец, хрен моржовый. — Лена говорила спокойно, и ругательства звучали диссонансом в неспешном ее повествовании. — Ну, я долго думала, что бы с ним учинить, а потом, знаете, время шло, злость поутихла, я плюнула на все, машину ему сожгла ночью, да и на этом закончила.

— Как это, — изумился Алексей, — сожгла? Сама сожгла? Ну, ты даешь! А что ты сделала?

— Мину замедленного действия ему сунула в багажник. Багажник открыть — штука нехитрая, ребята знакомые помогли. А мину я сама сделала.

— Что, серьезно?

— А что такого? Это народ неграмотный, телевизор смотрит и думает, что все эти мины и прочее — тайна за семью печатями. А дело-то проще пареной репы. У меня в школе по химии одни пятерки были. Да если бы и не пятерки — все равно это несложно. Просто надо любознательность проявить и не лениться. Ну, аккуратность еще нужна.

— А расскажи, как это делается? — Алексей придвинулся поближе.

— Да миллион есть способов. Я самый простой использовала. Берешь трубку железную, заделываешь ее с двух концов. С одной стороны дырку оставляешь. Внутрь — хлорат калия и сахарный песок. В дырку пузырек вставляешь, горлышком вниз. В пузырьке серная кислота, а пробка из плотной бумаги, просто скручиваешь бумагу потуже и все. Положил, и гуляй себе. Кислота бумагу проест, попадет внутрь, и все это дело рванет. Горит потом за милую душу. — Лена подняла руки вверх и потянулась. — Да.

— Да, Гена, ну и друзья у тебя, — сказала Катерина. — Бомбисты какие-то. А ты — главный Достоевский из мертвого дома.

— Ха, я — государственный преступник. Помнишь, ты говорила, Ленка? Это кто же из нас государственный преступник?

— Да я такая же, как ты. Понимаешь, это государство, оно все может переварить — уголовщину, хамство, тупость, ложь. Оно не может простить только тех, кто его не принимает. Как Бродский. Его же именно за это ненавидели — он их всерьез не принимал, вот они и исходили на говно от злости. Таких людей, если они сильные, ведь никакая тюрьма не исправит. Оно, государство то есть, не может вынести, если у человека в мозгах что-то есть, большее что-то, чем у них. А комсомольцы, которые тебя били, просто подсознательно тебе завидовали и злились, что им-то никогда не стать свободными людьми — ни пороху не хватит, ни ума. До конца дней своих будут перед начальством соплями умываться.

— Ну, ты человек, — восхищенно проговорил Алексей. — Надо же. Слушай, Гена, где ты такую женщину нашел?

— Это она меня нашла…

Когда застолье на дне рождения Лены (он так и не узнал, сколько ей исполнилось лет) подошло к концу и Андрей Вадимович с Надей ушли (Андрей Вадимович оказался на редкость милым пожилым человеком, беседовал с Леной о кинематографе, о джазе, о том, как она провела лето, был учтив, предупредителен и тонок, смотрелся прямо как персонаж из «Белой гвардии», которую Гена очень любил), было уже очень поздно, и Лена просто сказала: «Гена, если хочешь, можешь ночевать у меня». Гена молча подошел к ней, положил руки на плечи — она стояла спокойно и смотрела на него — и поцеловал ее в губы. Почувствовав, что Лена ему отвечает, он прижал ее к себе, но она мягко высвободилась, взяла его за руку и повела на кухню.

— Гена, мы с тобой люди взрослые, ты человек умный, хороший, так вот, слушай меня. Ты ляжешь вот на этот диванчик, — она показала рукой на диван, стоящий у окна вместительной кухни, — и тихонечко поспишь. А я — в комнате. Договорились? Я очень устала, ты — тоже, судя по твоим рассказам сегодняшним. Так что спокойно спим. А дальше время покажет. Договорились?

Гена уже давно не испытывал ничего похожего — слово «любовь» он воспринимал как что-то отстраненное, литературное, правда, это касалось только любви к женщине, любовь вообще он принимал и любил многих людей, но с женщинами последние годы все было проще: да — да, нет — нет, и до свидания… Сейчас же его охватывало странное, забытое состояние полета, нежности, ему стало невероятно хорошо и не возникло обиды на то, что они не будут сегодня вместе спать. Значит, так надо.

— Хорошо, Лена. Ты меня утром разбуди пораньше. — Он снова поцеловал ее.

— Там кофе на столе, сваришь, если захочешь. Ну, пока. Спокойной ночи.

Он проснулся от грохота за стеной. Ничего не соображая еще, открыл глаза и увидел прямо перед собой стоящий на табуретке будильник, показывающий девять утра. Словно в подтверждение правильности и точности хода, будильник немедленно зазвонил. Гена шлепнул по нему рукой и понял, что грохот за стеной — это музыка. Джими Хендрикс — «Crosstown traffic» — ломовая совершенно вещь.

— Доброе утро! — В дверях кухни появилась Лена — босиком, в одной только длинной белой футболке. — Завтракать будешь?

— Обязательно.

Они пили кофе, закусывали остатками вчерашнего банкета — копченой колбасой, ветчиной, пирожными. Кофе Лена подала в двух здоровенных кружках — в каждой, если сравнивать с уличными кофейнями, вмещалось порций по пять.

— Ну что, Лена, какие планы? — спросил осторожно Гена. Ему не хотелось уходить, и он не мог найти предлог, чтобы остаться.

— Ты, Геночка, поезжай-ка домой. Если верить твоим вчерашним рассказам, тебе нужно немножко в себя прийти. А я прибираться буду.

— Давай я тебе помогу…

— Нет, Гена, я не люблю скопом работать, суета одна. Я уж сама.

— Ну, мы увидимся как-то?

— Конечно. Хочешь, вечером приезжай. Я буду рада тебя видеть.

Вечером Гена, конечно же, приехал и остался. И на этот раз они спали вместе.

Алексей смотрел на своих друзей, уставших за этот трудный и грустный день, притихших — ну какая там Америка, разве он сможет променять их на что-то? — ничего нет важнее и нужнее этих людей, этой жизни, ужасной, конечно, но такой родной и любимой, изученной от доски до доски, с множеством отдельных миров, построенных им и его друзьями. Вот мир Гены: полки с кассетами и лазерными дисками, несколько гитар, портреты любимых музыкантов по стенам, книги. У него — другой мир: оружие, лес, земля, воздух, солнце, Катерина… Такого ни в какой Америке ему не построить, так же как и Гене, — затоскуют они мгновенно, начнется эта самая ностальгия. Не тоска по березкам и соснам — их можно любить и в Штатах, и в Канаде, и где угодно, — а отрыв от построенного лично, с любовью и нежностью мира, маленького, но своего, который, в отличие от других вещей, невозможно перенести никуда, он включает в себя великое множество элементов, каждый из которых является неотъемлемой его частью, и, если один из них исчезает, вся система мгновенно рушится, и на ее месте приходится выстраивать новую, начиная с нуля.