Читать интересную книгу Трофейщик - Алексей Рыбин

Отец открыл бутылку и наполнил три рюмки, но Михаил отставил свою в сторону и, посмотрев на мать, сказал: «Мама, давай-ка лучше чайку» — и увидел, как она вдруг на миг расцвела, правильно он попал, достала ее эта водка, папаша постарался. Хоть немного мать порадовал, а выпить Мише хотелось жутко — напиться, забыть всю эту армейскую грязь, вытянуться на домашних, чистых простынях, на мягкой постели, завернуться в ватное тяжелое одеяло и спать, пока сам не проснешься, потом просто лежать весь день в постели, курить, читать, потом пойти гулять по вечернему Невскому, найти девушку…

— Давай чайку с лимончиком, а, пап?

— Ну, будь, сынок. — Отец опрокинул рюмку, и кадык на плохо выбритой морщинистой шее противно дернулся, словно судорога прошла под дряблой, пористой кожей. — Это правильно, что ты не пьешь. Гадость эта водка. Я тоже не буду. Завтра не буду. А сегодня праздник у нас. — Он снова потянулся к бутылке.

Мать, как будто не замечая действий мужа, сняла с плиты давно уже стоящий на слабом огне чайник, испускающий тонкую, слабую струйку пара, и заварила крепчайший, как она всегда любила, напиток.

— Индийский, — гордо улыбаясь, сказала она, обращаясь только к Мише, — там-то, наверное, такого не пил?

— Да уж, конечно, — согласился Михаил. Не рассказывать же ей, как чефирили они с армейскими приятелями в ленинской комнате по ночам с этим самым индийским чаем. Да вообще, нечего толком рассказывать — гадость и мерзость одна.

— Тортик пока разрежь, сейчас заварится. Ох, как я рада, Мишенька, как я рада! Ты-то соскучился? Как тебе дома-то?

— Ну, мама, что ты спрашиваешь? — Миша откусил огромный кусок торта. — Я уж с трудом дотерпел, конечно, соскучился. — «Черт, — думал он, — она еще так немного поговорит, и я точно на завод пойду работать. Как жалко ее — сил нет смотреть, разревусь сейчас, как нюня… Говно я, конечно, говно. Писал бы хоть почаще. Как она тут жила с этим уродом…» — Внезапно он понял, что отец все это время что-то безостановочно говорит, ковыряясь вилкой в банке с рыбными консервами:

— …В дружину, а я говорю, на хрен мне ваша дружина, я на работе с утра до ночи и в выходные, и в праздники как проклятый и отгулов у меня на месяц, а я не беру, потому что надо, чтобы крутилось все, чтобы работали люди, чтобы людям хорошо было, каждый свое место знать должен, из 5-го Лешка ко мне просится, раздолбай, возьму, все равно работать некому, мне в санаторий надо на лето, здоровье никуда не годится, сын помощник, теперь вздохну, хоть есть с кем выпить, поговорить, сын весь в меня, молодец, сделал его человеком…

«Не сделал ты меня человеком, слава тебе Господи, — подумал Михаил, — и никогда я таким, как ты, не буду. А все деньги буду маме отдавать. Ты же все равно пропьешь. И конченый ты, папа, человек. Ничего тебе уже не поможет».

— Мама, спасибо, я пойду прилягу, а? Можно?

— Конечно, конечно, Мишенька, иди, я тебе сейчас постелю. Отдыхай. А ну, давай заканчивай пьянку, — вдруг сурово прикрикнула она на мужа. Тот удивленно поставил только что взятую бутылку.

— Что, что?

— Сворачивайся, говорю. Дай сыну отдохнуть. Иди на диван ложись, я прибираться буду. — Щеки у нее раскраснелись, она говорила грозно, но в глазах стояла радость. В эту минуту она чувствовала себя хозяйкой, одновременно подсознательно понимая, что в доме появился защитник, который не позволит мужу кричать на нее, напиваться за полночь, валиться под стол с невнятным матерком.

— Давай, давай, я жду!

И он, с застывшим на лице удивлением, что-то тихо бурча, поднялся, шатаясь, и побрел в спальню.

Он лежал в своей комнате в темноте, которая в городе по ночам никогда почему-то не бывает абсолютной — с улицы через оконные проемы просачивается рассеянный свет уличных фонарей, волнами налетают огни проезжающих машин и автобусов. Город даже в самые глухие предутренние, предрассветные часы словно бы слегка светится, как радиоактивный элемент, и непонятны источники этого свечения. Миша, привыкнув к этой относительной темноте, хорошо различал книжный шкаф, полный замечательных вещей, и предвкушал удовольствие, которое он начнет получать прямо с завтрашнего утра, перерывая и листая сотни томов, по которым он так скучал столько времени. Письменный стол, тумбочка, шкаф с ненужной уже теперь детской одеждой, теплый паркетный пол — комната была хорошо прибрана, вид имела слегка нежилой, — мама все расставила и разложила по местам, но завтра он наведет здесь легкий беспорядок, придающий особый уют, беспорядок, означающий жизнь, действие, движение.

В коридоре громко зазвонил телефон. Миша с удовольствием слушал резкие переливчатые звуки, прикрыв глаза, — наконец-то звонит Его телефон, у Него дома, может быть, это кто-то уже звонит Ему… Шлепая задниками старых, разношенных домашних тапочек, протопал в коридор отец. Миша представил его у телефона — с заспанными глазами-щелочками, с опухшим лицом, в голубой майке и широченных черных трусах. «Эх, папа…»

— Алло, — хриплым голосом заговорил отец, подняв трубку. — Чего вы ночью звоните? С ума посходили? Спит он. Приехал, да. Завтра звони.

— Пап, я не сплю, — закричал Михаил. — Я сейчас подойду!

— Разбудили вот. Идет он, идет, подожди.

Михаил отбросил одеяло и выскочил в коридор, босой, завернувшись по пути в коротенький свой старенький халат.

— Да?

— Ну что, боец, вернулся?

— Виталик? Ты? Собака! Чего же ты раньше не позвонил?

— Раньше не мог, Миша. Давай приезжай ко мне, отметим твое возвращение.

— Виталик, я тут как бы лег уже… Может, завтра?

— Ну ты даешь. Тут куча народу собралась, все тебя ждут. Миш, раньше не могли, ей-Богу. Дела. Приезжай, все расскажу. Бери такси, если денег нет, я оплачу. Адрес-то помнишь?

— Ладно, Виталь, скоро буду. Ждите.

— Миша, ты что, уходишь? — Из кухни выглянула мама.

— Мама, Виталий в гости зовет. Я съезжу к нему — тут недалеко, ты же знаешь. Посидим с ребятами.

— Ой, Миша, поздно уже, как ты ночью-то поедешь?

— Да на такси, мам, денег на машину хватит. Не волнуйся. — Он улыбнулся. — Я уже большой.

— Ну что, поезжай, конечно. Только, как доедешь, обязательно позвони.

— Конечно, мам. Не расстраивайся. Все будет нормально. Я позвоню.

Он вышел на темную набережную Фонтанки — жили Кашины на углу Дзержинского и набережной — и не стал ловить такси, а решил прогуляться: до улицы Петра Лаврова он не спеша дойдет минут за тридцать.

Он шел по Фонтанке к Невскому, наступая в глубокие лужи. Через несколько шагов ноги были уже совершенно мокрыми, но он не чувствовал холода, а моросящий дождик не мешал и не раздражал Михаила — он был свободен, и с каждым шагом все глубже и глубже погружался в это пьянящее, сродни наркотическому возбуждению состояние свободы. Остановился на Аничковом мосту, прямо под одним из рвущих узду коней, хорошо различимом в свете уличных фонарей Невского — блестел асфальт, редкие машины взрывали его тучами мелких брызг, искрящихся и сверкавших мгновенными вспышками на фоне черной полосы реки, зияющей узким провалом между ярко освещенных фасадов домов-дворцов. Он перешел Невский под мигающим желтым глазом светофора и начал спускаться вниз, снова в темноту набережной. Он шел, как хозяин по собственному большому и уютному дому, чувствуя себя в полной безопасности, предвкушая хорошую выпивку и веселую ночь, это был его город, и он пришел сюда, чтобы брать у этого города все, что заблагорассудится.

Перед черной на фоне темно-фиолетового неба стеной Летнего сада свернул на Пестеля и слегка замедлил шаг — вдруг захотелось оттянуть появление у Виталия, еще прогуляться, подышать чудесным воздухом свободы, ведь завтра уже начнутся дела, начнется суета. Виталик — парень деловой, времени зря не теряет, отдыха не будет, это точно. Но это и здорово. Одеться нужно, привести себя в порядок, а потом… Машину нужно хорошую купить, зря, что ли, права дома валяются! Бабу хорошую нужно, квартиру — все в его руках, все будет! Он прошел мимо кинотеатра «Спартак», вспомнил, как ходил сюда с отцом — большим, красивым, в толстом черном пальто. По утрам, сделав гимнастику, он долго фыркал в ванной, потом выходил к столу в трусах, и Миша завидовал сильно развитым грудным мышцам, которые надувались и шевелились, когда отец двигал руками, брал вилку, чашку, папиросу… Сейчас у него торчат ребра и ключицы, смотреть противно, тьфу. Войдя во двор дома, где жил Виталий с родителями, Михаил понял, что родителей сегодня дома явно нет: свет горел в одной только комнате, из открытого окна которой неслись тихие звуки саксофона — Виталий берег покой соседей и никогда по вечерам не слушал громкую музыку, а слушал он ее, сколько Михаил его знал, всегда. Джаз был одной из самых сильных страстей Виталия, и он тратил бешеные деньги на то, чтобы достать новые заграничные пластинки.