Сохраняя позу «Damsel in distress[1]» (склонённая голова, опущенные плечи, медленный шаг), я прошествовала к кафедре, поднялась по трём ступенькам, и замерла, ожидая дальнейших распоряжений.
— Итак, Балдассаро Анафесто, вы утверждаете, что служили мятежнику и предателю Доменике Орсеолли исключительно по принуждению. Верно?
— Да, господин председатель Совета Двадцати.
— Тем не менее, вас всё-таки подвергали неоднократному избиению ремнём и хлыстом, связыванию и всяким другим издевательствам?
— Да, господин председатель Совета Двадцати. Вы можете убедиться в правдивости этих слов, взглянув на мою спину.
Да что же я там такое натворила? Да, я помню, что в этот раз била сильнее, чем обычно. Но крови, кажется, не было! А они говорят о повреждениях Балдассаро таким тоном, словно ему ударов пятьдесят кнутом отсчитали.
— Совет ознакомился с вашими повреждениями, Балдассаро, и весьма сожалеет о том, что вам пришлось терпеть такие издевательства. Теперь вернёмся к допросу: вы утверждаете, что издевалась над вами прибывшая с Земли женщина по имени Тривия, ученица Доменике Орсеолли?
— Да, господин председатель Совета Двадцати.
Давным-давно, читая классику, я не всегда могла представить себе состояние «словно земля ушла из-под ног». И только теперь, услышав, как меня предаёт не возлюбленный, нет, но всё же близкий человек, я поняла смысл этого выражения.
Я никогда не питала иллюзий насчёт Балдассаро: он точно также, как и все, снисходительно-брезгливо относился к негуманоидным созданиям и не ценил жизни незнакомых или слабых людей, но… Как он мог так поступить со мной?!
— Тривия, вы подтверждаете слова Балдассаро Анафесто?
Теперь председатель обращался ко мне. Я слышала его слова; видела, как шевелятся его губы; но смысл сказанного не доходил до меня.
— Зачем вы её спрашиваете? Вы посмотрите на её лицо, на нём же всё написано!
Я вцепилась руками в кафедру, надеясь, что ощущение шершавости дерева вернёт мне ясность мышления.
— Суд не может руководствоваться столь эфемерными соображениями. Тривия, отвечайте на заданный вопрос!
— Да, господин председатель Совета Двадцати. Я признаю, что издевалась над Балдассаро Анафесто. Но я также хочу заявить, что делала это исключительно из лучших побуждений, и прошу выслушать меня. И я готова принести извинения Балдассаро Анафесто.
Я бы многое отдала за возможность предоставить судьям видеозапись с твоими «мучениями», ублюдок. И я обязательно отомщу тебе, несчастный пленник бешеной землянки. Но не сейчас — сейчас мне нужно произвести хорошее впечатление, нужно, чтобы меня выслушали. И если ради этого нужно извиниться — я извинюсь.
— Говорите.
— Моё имя С-веттта-лана Раева, да-да, та самая «мягкая, словно шерсть, и твёрдая, словно гора». В своём мире я была…
Спасибо занятиям с Женевьевой и Антонио — разжёвывать сложные земные понятия я умела прекрасно. Простыми словами я рассказывала о том, как пришла на Террину и сразу же оказалась в руках Доменике, как старалась уменьшить потери среди мирного населения. Потом я заговорила о том, какими земными знаниями обладаю, о своих догадках о природе магии и о том, почему она может исчезать. Я умолчала об Огненном Черве и войне с ящерами, но сказала, что есть некоторые предположения насчёт того, как вернуть магию, и я с удовольствием обсужу их с достопочтенным Фредерике Моста. Когда я закончила говорить, в зале стояла поразительная тишина. Казалось, все взгляды обращены на меня.
— Балдассаро Анафесто, как человек, проведший много времени в непосредственной близости от Доменике Орсеолли, можете ли вы подтвердить хотя бы что-то из сказанного? — До этого голос председателя был спокоен и сух, но теперь в нём явно слышалось волнение. Я мысленно поздравила себя с победой.
— Господин председатель Совета Двадцати, мне неизвестно ничего о жизни Тривии на Земле и о тех тайных знаниях, о которых она говорила. Но я ни единого раза не слышал, чтобы её называли С-ветта-лана и как-либо связывали с известным пророчеством Меноккио.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вот и всё, Света. Не той крови напился ящерский нож.
— Отведите Тривию в башню Правды. Позднее мы допросим её о делах преждевременно скончавшегося Доменике Орсеолли.
Башня правды впечатляла: узкая винтовая лестница, заканчивающаяся высокой овальной дверью; несколько комнат, обставленных с кричащей роскошью; шикарный вид на залив, открывающийся из огромного окна. На столе — стеклянный графин с чистой водой и две деревянных чаши. По земным меркам — практически средний номер в дорогой гостинице.
Поначалу я думала, что весь день буду составлять планы и продумывать дальнейшую стратегию. Но с каждым часом мне всё сильнее хотелось есть и спать, а особого материала для размышлений не появлялось (думать о Балдассаро я себе запретила). Тогда я решила, что дать отдых телу и разуму правильнее, чем мучить себя, десятки раз гоняя по кругу одни и те же мысли.
— Вставай! Тебе пора ответить на несколько вопросов.
Как хорошо, что я спала, не раздеваясь, только сапоги сняла. Коренастый мужчина в белом восточном халате ворчал сквозь зубы, пока я обувалась, но всё же не торопил меня.
— Куда ты ведёшь меня?
Мы шли вниз по той же лестнице, по которой поднимались. Но поворот в зал суда пропустили, как пропустили и ещё несколько поворотов, выходящих в ярко освещённые коридоры.
— В зал Правды. — Сопровождающий, отстающий от меня на одну ступеньку, непонятно хихикнул и добавил. — Ты же любишь говорить правду, землянка?
Я промолчала, а он не стал настаивать на ответе.
Наконец лестница закончилась высокой деревянной дверью. Дверь была закрыта, и я слегка замешкалась, не зная, что делать.
— Заходи давай. И цени милосердие дожа: немногие удостоились чести войти в зал Правды своими ногами.
Я открыла дверь и шагнула в комнату, запрещая себе подробно рассматривать обстановку. Если мои предположения верны, то её интерьер мне не только не понравится, но и заранее ослабит волю. Так что я стояла, опустив голову, и внимательно изучала собственные сапоги.
— Разденьте её и положите на стол. Начнём с воды и верёвки.
Этот голос я точно никогда не забуду. Дож действительно лично пожаловал на допрос.
— Может быть, всё-таки поговорим? Я безвредна, вы сами это знаете. Я действительно предполагаю, что именно…
— Заткнись, тварь! — Тяжёлая и грубая ладонь впечаталась мне в висок и съехала вниз по лицу, зацепив и губы. Я по-прежнему не поднимала глаза, но по движению ног понимала: кричал дож, бил кто-то другой. Видимо, палач. — Чего вы ждёте? Раздеть и на дыбу!
Платье и корсет сорвали в один миг, сапоги почему-то не стали снимать: видимо, решили, что на исход пытки они не повлияют. Дыба оказалась широкой деревянной доской с четырьмя поворотным механизмами, к которым палачи сноровисто привязали мои руки и ноги.
Один из палачей встал у моих разведённых в стороны ног. Сколько человек стояло у головы, я не видела, но чувствовала, что не меньше двух.
— Калигула, бери воду. Будешь лить по моей команде. Начали.
Поворотные механизмы пришли в движение, и вместе с ними двинулись мои руки и ноги. Боль нарастала постепенно и я внезапно поняла, что по лицу катятся слёзы, а крик уже почти вырвался из горла.
— Зафиксировать. Вода.
Боль никуда не делась, но хотя бы перестала нарастать, а на рот и нос полилась чистая, прохладная вода.
— Прекратить. Обвиняемая, как твоё имя?
Допрос был коротким и болезненным, но, всё-таки, не мучительным. Дож спрашивал о моих деяниях под началом Доменике, выяснял имена сообщников и дальнейшие планы Доменике, но делал это как-то равнодушно. Он не переспрашивал, не приказывал ещё натянуть верёвки, не задавал уточняющих вопросов. Даже лить воду скомандовал только один раз.
— Допрос окончен. Как я уйду — переверните её, всыпьте десяток ударов кнутом, и зовите многоуважаемого Марио Тьеполи. И без самодеятельности. И не калечить.
Едва за дожем захлопнулась дверь, как меня отвязали, перевернули на живот и снова связали.