Маклаков. — Это — в начале 1913 года. Тогда вернулся член государственного совета Манухин, командированный для выяснения, и привез материал. Я присутствовал в совете министров, когда Манухин делал доклад. Я только что вступил в должность. Мне было очень обидно, что во всем громадном деле оказался ответственным какой-то, я бы сказал, беспросветный пьяница, человек, который транжирил деньги, был весь в долгу. Я сказал Манухину: здесь не может быть виновным один жандармский ротмистр, который был за неделю до расследования командирован, по указанию иркутского генерал-губернатора Князева, в Бодайбо; местные золотопромышленники сказали Князеву, что настроение поднимается, и просили прислать дельного человека, который разберется; он указал, как на лучшего офицера, на Трещенкова. Трещенков был командирован. Когда приехал Манухин, оказалось… Я тогда в совете министров сказал: Трещенков был виноват, потому что допустил до такого размера, но виноваты были и войсковые части, которые страшно взволновались, струхнули немножко и, потерявши самообладание, стали стрелять пачками, а не одним залпом; так что виноват был начальник части и Трещенков, но все сосредоточилось на Трещенкове. В совете министров я склонялся к тому, чтобы отдать его под суд и произвести следствие. Конец был такой: когда была объявлена война, Трещенков просил, как милости, разрешить ему ехать на передовые позиции с тем, чтобы послужить родине; и тогда, по совету Джунковского, если бы он вернулся жив и невредим… Я не буду говорить. Он был убит в одном из первых боев.
Председатель. — Скажите, почему же в совете министров дело не было разрешено?
Маклаков. — Я вам доложил — почему. В этом же заседании я возбудил вопрос о том, что расследование Манухина очень подробно, но что оно задевает чуть-чуть тех должностных лиц, которые, в качестве обвиняемых или причастных к делу, нигде не допрашивались; в частности, я указал, что должно потребовать объяснений по существу от иркутского генерал-губернатора Князева и от губернатора: Князев не поехал, и губернатора не командировал, а дело серьезное. Состоялось постановление совета министров: по всем ведомствам. Военное ведомство свои расследования произвело; от министерства внутренних дел было потребовано объяснение, это и задержало дело на большой срок, до конца 1913 года.
Председатель. — Я вам скажу более: ваш товарищ министра Золотарев, председательствуя в совете министра, не согласился с заключением прокурорского надзора о необходимости предать суду Трещенкова, возбудил пререкание и внес дело в сенат — для рассмотрения его пререкания с прокурорским надзором. А вы, вопреки тому, что сейчас говорите, утвердили журнал и, вопреки тому, что сейчас говорите, высказали мнение о необходимости дело прекратить.
Маклаков. — Такая первоначально и была точка зрения. Потому что, как я вам докладывал, он оказался одним из самых маленьких винтиков во всей этой машине.
Председатель. — Почему вы стояли на точке зрения невинности Трещенкова?
Маклаков. — Я был уверен, что его оправдают по суду.
Председатель. — Только потому, что он всегда пьяный, весь в долгах?
Маклаков. — Нет, вообще, пьяной жизни.
Председатель. — Но почему вы оправдывали человека, который расстрелял несколько сот человек?
Маклаков. — Мне сейчас трудно все сказать; но я докладывал как будто; я обвинял войсковую часть. Я говорил в совете министров, что войсковая часть, по своему почину, стала стрелять, когда толпа не остановилась, и стреляла пачками, когда толпа обратилась в бегство; целый ряд ран был нанесен в спину, когда бежали.
Председатель. — Почему дело разрешено в совете министров только 23 сентября 1914 года?
Маклаков. — Должно быть, ждали, когда пререкания… Простите, это так давно уже было…
Председатель. — Вы говорите, что это такой скверный, запутавшийся, пьяный человек?
Маклаков. — Да, совсем плохой.
Председатель. — Что это — последняя спица в колеснице. Отчего же вы не возбудили вопроса о судебной ответственности лиц, которые, не будучи последними спицами, послали этого пьяного, запутавшегося в долгах, офицера в такое серьезное предприятие, в Бодайбо, где он оказался единственным представителем власти, за тысячи верст от центра, и должен был предпринять ответственные действия?
Маклаков. — В письме, которое имеется при деле, я потребовал объяснений. Князеву я, по этому поводу, написал письмо, и он был страшно обижен. Князев говорил, что у него не было выбора, что было три человека, как он сказал у меня в кабинете, — один другого хуже. Резолюция здесь написана моей рукой. Я в совете министров горячо возражал и говорил, что напрасно обрушиваются на одного человека. Я не защищал незаконных деяний, но считал такую предвзятость — выделить одного и оставить остальных — невозможной. Затем вы говорите, что я согласился с мнением Золотарева, который присутствовал в совете министров; я никогда, в этом смысле, не мешал, иначе выходило бы, что он являлся бы только моим рупором.
Председатель. — Почему же в то время, как департамент полиции соглашается с заявлением прокурорского надзора принять Трещенкова под суд, вы согласны с ним, и он согласен с вами?
Маклаков. — Департамент полиции, в значительной степени, сам виноват в этом деле: инструкционные телеграммы, которые шли туда, при наличности опасности и сомнительной сообразительности Трещенкова, могли вызвать… И товарищ министра Золотарев — хороший юрист, но в этом деле много был виноват. Трещенков — жертва целой сети очень прискорбных для него обстоятельств.
Председатель. — Но почему вы подумали об этой жертве, а не о других?
Маклаков. — Я очень их жалел; если бы нашли минуту прочесть, вы бы увидели это. Ответный материал был не такой, по которому я мог бы привлечь, а свое неодобрение я высказывал определенно.
Председатель. — Почему это дело появилось в совете министров? Почему до сентября 1914 года оно не было решено?
Маклаков. — Оно решалось не мною и не могло быть мною решено. Оно должно было итти через совет министра.
Председатель. — Но совет министра должен был дать заключение.
Маклаков. — Совет министра вступил в пререкания. В совет министров нельзя было входить по этому делу.
Председатель (читает). — «Что же касается до ротмистра Трещенкова, то полагаю желательным войти в разногласия и пререкания с сенатом». Это вы полагали в сентябре 1914 года, т.-е., спустя почти два года как познакомились с делом. Только потому, что суд над Трещенковым лишил его возможности поступить в действующую армию и «кровью своею искупить служебные ошибки». Помните, тут странная точка зрения: вы должны были судить по закону, а заботились о Трещенкове. Перед вами был чин подведомственный, которого нужно было отдать или не отдать под суд; вы же, в резолюции, заботитесь, чтобы этого чина не лишать возможности поступить в действующую армию и «кровью своею искупить свои служебные ошибки». Не преступление, а ошибки.
Маклаков. — Уверяю вас, я сейчас не защитник его.
Председатель. — Мне интересно, чтобы вы разъяснили эту резолюцию, вами положенную.
Маклаков. — Мне кажется, это ясно. Раз у него была возможность поехать, вместо суда, на поле, где умирают и борются за Россию, что он и сделал, я думаю, что и для родины это полезнее; если бы он вернулся, он все равно подлежал бы действию закона.
Председатель. — У вас была иная точка зрения, не в плоскости закона. Вопрос о предании суду есть вопрос сравнения данного жизненного случая с законом, а вы поступили с этим Трещенковым так, чтобы не лишать его возможности…
Маклаков. — Позвольте мне поставить вопрос: ведь если возбуждаются пререкания в совете министров и закон указывает дальнейший путь, пререкания идут в обычном законном порядке; пока они идут, он имеет возможность поступить в армию; если бы я отверг точку зрения Золотарева, Трещенков сидел бы на скамье подсудимых; пререкания шли и поступили в суд через известный промежуток времени, который давал Трещенкову возможность искупить одну кровь другою.
Председатель. — Вы ошибаетесь; лица, находящиеся под следствием, за преступления, по которым они могут быть лишены прав, не могли быть приняты без особого высочайшего повеления в ряды действующей армии. В данном случае вы допускаете нарушение закона.
Маклаков. — Мое слабое место — юридические вопросы.
Председатель. — Чем объясняется некоторое сближение ваше с Протопоповым после убийства Распутина?