пятиэтажек. Дети раскачивались на подвешенных шинах. Дорис сказала:
– Тебе нужно лучше к ней относиться. Она скоро умрет, и что тогда?
– Она сама виновата. Кто ее просил приезжать за отцом в Варшаву? Господи, у него была своя жизнь. Кто ее на это уговорил? Точно не я. Могла сидеть в Рыку.
Он не хотел признаваться в этом, но ощущал беспокоящее жжение в плечах и грудной клетке. Засунул пальцы под воротник.
– Могла. Но речь не о ней, а о тебе. У меня умерла только бабушка. Мы не были друг с другом близки. Я помню, как она жаловалась, что я редко прихожу. Лежала в кровати и говорила так. Я тогда думала, ну зачем мне приходить, ведь нас ничто не связывает. А когда она умерла, то сразу, мгновенно, я начала себя этим упрекать. Я могла что-то сделать и не сделала.
Сташек напрягал мышцы шеи и расслаблял воротничок. Другая рука массировала грудь.
– Ты угадала. Всю жизнь она мне гадила, а это ее последнее выступление. Она все делает, чтобы мне осточертеть. И делает она это для того, чтобы мучить меня, когда умрет, – сопел он. – Я прямо вижу это, Дорис. Она умрет, чтоб мне жизнь изгадить.
Он сел на скамейку. Люди выходили из «Бедронки» с переполненными желтыми пакетами. Сташек ощупывал свое тело мышцу за мышцей, но так, чтобы Дорис этого не заметила. Вроде бы все было в порядке. И все же ему казалось, что вытесанные огромными трудами мышцы корчатся, как полиэтиленовая пленка над пламенем, что вскоре исчезнут, и он вместе с ними.
9
Сташек не любил своей наготы и положил на пах подушку. Дорис растянулась поперек кровати. Ее грудь не была такой безупречной, как он когда-то считал. У Дорис были круглые уши, словно розовые монеты, пробитые следами от сережек. Меж бедер у нее бежала идеально розовая полоска, как у кукол для взрослых.
Он обнял девушку и сказал, что теперь, когда Магдаленка двинулась, все станет лучше. Она не ответила, так что он продолжил рассказывать о том, чего ждет.
Дорис снимала студию на Маршалковской. Стенка, помнящая Герека[16], соседствовала со скамьей из «Икеи». На стене висел плоский телевизор. Другой, с кинескопом, пылился в углу у компьютера. На экране лэптопа замер фильм. Сташек сказал, что пора бы уже купить ей квартиру. Не годится Дорис, любовнице, секретарше и подруге, жить в съемном жилье.
– Ну, надо же, наконец-то ты это выдавил из себя. Мне тебе на шею броситься? – Она потянулась за другой подушкой.
– Я бы тогда начал оставаться на ночь. Обещаю.
Везде были фотографии из поездок – Дорис на Акрополе, в Мадриде, на фьордах. Улыбающаяся, без Сташека.
– Откуда мне знать, что ты вообще один? Может, у тебя есть жена. И дети. И пять таких девушек, как я. Я у тебя была-то от силы пару раз. И ты никогда здесь не ночевал. Сташек, сколько мы уже вместе? Нет, обожди. Мы вообще-то – вместе?
Он не ответил. Квартира стала терять цвета. Он скривился.
– Иди, Сташек. Ты такой уставший. Я останусь здесь. Или пойду в город. Тебе это вообще интересно? А через год, когда мы закончим Магдаленку и ты подаришь мне квартиру, я брошусь тебе на шею и буду благодарить, благодарить, потому что на твою зарплату трудно выжить в этом городе.
Он попытался ее обнять, но она выскользнула из его рук.
10
Он вышел из машины за сто метров до стройплощадки. Представил себе, что лицо, тяжелое от крови, падает ему на раскрытые ладони. С каждым шагом восстанавливал силы. Из-за поворота показался широкий пояс зелени, заканчивающийся лесом. Сташек перепрыгнул через ров, отделяющий улицу от его участка. Проскочил какой-то зверек. Он рухнул на колени.
Лег и начал скрестись животом о землю. Камешки восхитительно царапали тело. Ушли усталость, недосып, злость и мысли. Застыл, смотрел в небо. В высоте звезды раскрыли глаза. Земля вкачивала в Сташека силу. Его земля.
11
Сташек каждое утро приезжал на стройку с кофе в высоком стакане-термосе. Его встречал Юзек Циста, хромоногий гураль[17], отвечавший за все. Из фундаментов торчала арматура, вода стояла на дне неглубоких канав. Работал экскаватор. Сташек раскладывал полиэтилен, садился и вел дела отсюда.
Все думали, что он присматривает за стройкой. Но обычно он просто включал карту Варшавы на айпаде и всматривался в три круга разных размеров, вычерченные вокруг квартиры на Саскей Кемпе, офиса в Грохове и Магдаленки. Впитывал силу земли. Собственного кусочка грунта. Чувствовал токи, плывущие под травой, залитым бетоном, лужами – и черпал из них силу, чтобы спать и жить. Электрические кроты передавали ему живительные импульсы, слепые черви делились своим грязным языком. Он чувствовал себя сильным, мог бы сам перебросать все мешки с цементом. Еще одна инвестиция – и город откроется. Сташек пойдет без страха широкими улицами, без сохнущей ладони, без дефектов зрения. Уже сейчас он свободно мог выходить на несколько часов. Иногда болела голова. Возвращались затмения. Но не больше. Спасибо тебе, моя земля.
Он сможет свозить Дорис в Казимеж на Висле, на море или в Татры, как полагается настоящим влюбленным. Купит себе домик в Поронине. Откроет офис у моря. У него будет. Он сможет ездить.
Сташек думал, присматривался к экскаватору, пытался угадать, когда приедет фургон с кофе и бутербродами. Потом вставал. Шел, и ему казалось, что он парит.
12
Дорис опаздывала в «Рубикон». Сташек успел съесть карпаччо из говядины с рукколой и суп из морепродуктов, осушил и графинчик вина. Смотрел на дешевые картины, что дюжинами покупались у нищих художников. Наконец Дорис пришла и была прекрасна.
– Я не знала, что тебе нравятся такие места. Да и вообще не знала, что тебе нравятся рестораны.
– Я, любовь моя, полон неожиданностей. – Налил ей вина. – Я тебе кое-что скажу, ты упадешь. Сегодня я понял, каким был жалким. Бизнесмен, тоже мне. Я засыпал с лэптопом на коленях. Засыпал, говорю! А раз уж я сплю, то хотел бы жить.
Официант принес мидии и пармскую ветчину с дыней. Хотел разделить закуски, но Дорис предпочитала клевать то из одной, то из другой тарелки.
– Ну, ты и хлещешь это вино.
– Ну, как-то помещается. Не могу напиться, знаешь. Пью и не могу.
– Ты, наверное, больной. – Она смеялась. – Когда-то я думала, что ты вэ-рэ-а.
– Что это?
– Взрослый ребенок алкоголика. Вот и сейчас трясусь, что ты мне тут сейчас нарежешься. Кто бы мог подумать, что я такая трусиха.
– Да где там. Вредной привычкой у папы была работа.
– Ну, я попробовала угадать. Хотела понять, что у тебя за тайна.
– У меня нет тайн, солнце мое!
– Точно. Ты весь – тайна.
Он рассказал ей, как отец вытащил его в Варшаву, заставил перейти на заочное и пристроил на фирму. Со смехом вспоминал, что ему пришлось начинать с нуля. Носить инструмент за рабочими. На столе появилось основное блюдо: ризотто с белыми грибами для Дорис и филе лосося для Сташека.
– Я хочу, чтоб мы начали жить, – сказал он. – Поедем куда-нибудь, как закончим дело в Магдаленке. Может, в Африку? Только подумай. Будет февраль, холодина, а мы в Африке! Потом надо будет делать какие-то следующие ходы, инвестировать, но думаю, что можно будет сбросить Инвестбуд на кого-нибудь. После Магдаленки фирма будет как золото. А ты? Дорис, чего бы ты хотела?
– Ты меня всегда умеешь удивить.
– Но ведь, холера, не будешь же ты вечно секретаршей.
– Сташек, а чем бы я могла заниматься?
– А чем захочешь.
– Меня это нисколько не радует. Я смотрю на маму, на папу. Это порядочные люди. Мама проклинает работу в школе, отец вовсе не рвался заниматься торговлей.
– Кто ж тебя заставит заниматься торговлей?
– Они всегда говорили, что нужно делать то, что должно быть сделано, и что надо жить для других. Только я не знаю, что должно быть сделано, зато знаю, что они получили от такой жизни, кем стали. Не бойся, я не буду всегда секретаршей.
– Но я ведь не об этом! Фирму мы оставим профессионалам. Подумай, чего бы ты