сделать с тем, что муж ушел, все дорожает, а часики тикают?
– У всего Рыку сердце на правильной стороне, но проблемы с воображением. Хотят, чтобы я устроил место в больнице. А я только что сюда приехал, врачей не знаю и понятия не имею, как это делается. Не помню, как врач выглядит. Спрашивают про знакомых в Германии. Ну, что сказать-то? Рейх вон он, за забором, у каждого там есть знакомый. Ну, скорей всего. Сегодня хотели, чтоб я устроил место в политехническом, а я, курвамать, едва ПТУ окончил. Говорю, пусть профессии учится, мать сразу губы в куриную гузку, морду в сиськи и бубнит, что у ее корзиночки для работы обе руки левые. А должен мосты строить! Приносят, псякрев[15], картинки, фотки, рукоделие, тонну рассказов о том, каким я когда-то был. А я – сейчас. Прошмандовка из школы в пояс мне кланялась, а я из-за нее на второй год остался. Шимек, ты меня хоть один пойми, я рад каждому помочь, но эти дебилы, эти нудные бедолаги так мозги выносят, что настоящими проблемами заниматься не хочется.
Карьер огородили, но мы знали проход. Взобрались узкой тропинкой и уселись на теплом песке, над самым обрывом. Никто больше уже не жег тут костров, даже ночью. Напротив к воде спускалась дорога, радужная от мячей и надувных матрасов. Толстые животы грелись на солнце. Вильчур закурил.
– Здесь можно было бы когда-нибудь построить настоящий центр. Я думал об этом, но по итогу выбрал замок. Ну и сам видишь, даже не спрашиваю, что с тобой. А что со мной? Как-то давно никто не интересовался, как я себя чувствую.
– Ну, как себя чувствуешь?
– Я? Мне зашибись. В том и дело, браток, чтоб можно было так ответить. Мне зашибись. Зашибись! До глубины души. Я всю жизнь ради этого работал и теперь имею. Ты зато работаешь, как муравей, и еще таскаешься где-то. Приятно видеть, что возвращаешься к жизни.
– Я бы так этого не назвал. Просто пробую что-то сделать с собой.
– Не «что-то с собой». Всегда мысли конкретно, от сих до сих, так, а не сяк. Иначе ничего из этого не выйдет.
– Я просто задумываюсь, почему Кроньчак так упорно, насильно хоронит это дело.
– Так это тебя мучает?
– Так а чему еще-то?
Я рассказал ему о коротком визите в участок и о том, как Кроньчак занервничал. Добавил, что в смерти Теклы есть слишком много непонятного, чтобы ее просто списать, но я не знаю, что дальше. Прыгающие со скал напоминали розоватые облачка. В глазах все размывалось.
– Кроньчак та еще сволочь, и наверняка у него зад пылает, – сказал Вильчур. – Я еще сопляком про него наслушался. Повторяю, когда ты молодой, то имей ушки на макушке, а рот на замке. Так вот, браток, помнишь всех тех баб, что он пялил? В те времена еще похоронил четверых новорожденных; как сейчас – не знаю, стоит на кладбище сходить. Ну или уж научился резинку надевать на старый член. Я в тюряге одного встретил, так он был уверен, что это Кроньчак убивает всех этих малышей. Сперва строгает, а потом убивает, чтоб проблем не иметь. А сколько баб от него аборт делало? Браток, лучше не спрашивай. Не удивился бы даже, если… А вообще ладно. Черт с ним, зачем сразу в каждую чушь верить?
– Ну, раз уж ты начал, так говори.
– Я слыхал, ты не знаешь, кто был отцом Теклы. – Он положил мне руку на плечо: – Пожалуй, вот тебе и кандидат. Я так понимаю, теща ни словом не обмолвится?
– Он и Владка? Да ладно тебе.
– Дак эта твоя Владка ровесница Кроньчака, только выглядит старой. Сколько ей могло быть, когда родила? Не те времена были, чтоб бабы рожали попозже. Знаешь что? Страшно я это место люблю. Напоминает мне про времена без обязательств, когда я думал что-то вроде: «Ох, старик, через пару лет этот город будет твоим». А теперь он у меня, считай, в кармане – а меня больше всего радует возможность сидеть здесь.
Он смолк и посмотрел на воду. Его ладонь расставляла здания на плоских холмах, палец вел по несуществующей асфальтовой дороге и спускался по профессиональному съезду к огражденному месту для купания.
– Ты говорил, что если у меня будет дело, то я могу лететь к тебе. Так вот, у меня есть дело, но только к тому старому Вильчуру, который сюда приходил, – сказал я и спокойно объяснил, что мне надо.
Я боялся, что он уйдет, крутя пальцем у виска. Но он спросил, уверен ли я, и сказал, что сделает много больше, чем я от него ожидаю. Потом снял рубашку и лег на спину. Он был весь в шрамах. Я протянул ему руку.
10
Ночью в мое окно ударила птица, оставив после себя небольшую трещину, окруженную ореолом мелких перышек и черной крови. Упала. Даже днем я не смог бы точно сказать, выжила ли. Я крутился по комнате, окруженный отвратительным запахом больного тела. Ночью, когда утихало все остальное, скрежет становился громче. Мне казалось, что часть меня отрывается от остального и глумится над тем, что покинула. Летает между вещами Теклы, танцует под потолком, визжа и скрежеща все время, а я пытаюсь ее поймать – хотя она не покидала моей головы. Лица матери, Теклы, Владиславы, Тромбека и остальной тройки сменялись передо мной, как мертвые, которых несет течение замерзшей реки.
В коротком сне мне привиделся Рыкусмыку под парусами. Фестиваль на рынке как раз подходил к концу. Все высыпали на балконы и крыши домов. Мужчины надели костюмы, а женщины красные платья. Я заметил счастливую Владиславу и элегантного Кроньчака. Холм вздулся, и земля лопнула, выпуская воду.
Дома заколыхались, как бумажные кораблики, башня стала морским маяком. Собор Мира стал ковчегом, а замок полностью исчез. Выплыли детские гробики. Люди кричали от радости, рукоплескали и обнимались. Ввысь летели пробки от шампанского. Флотилия крыш радостно поплыла в сторону бычьей головы, видневшейся на горизонте, как заходящее солнце. Черная пасть отвечала смехом на смех, раскрылась, поглотила их все и сплюнула темнотой. Птица снова ударила в окно, а я уселся на кровати.
Это была не птица. Под моим окном Габлочяж наклонялся за очередным камушком. Я зашипел, чтоб он проваливал, а он ответил, что нам непременно надо поговорить. Я ответил, что тоже могу бросить что-нибудь, а если очень нужно, то пусть ловит меня днем. Он настаивал, но я закрыл окно. Вовремя, ибо обрушился дождь. Габлочяж кричал:
– Помни, как вы танцевали! Не смей этого забывать!
11
Вильчур прибыл в тренировочном костюме, темных очках и бейсболке с низко надвинутым козырьком. Из-за живой изгороди мы наблюдали, как Владислава ковыляет вдоль дороги, таща за собой пустую сумку для покупок. Я настаивал на том, чтобы обождать. Вильчур был против. Сказал, что если кто-то уходит, то быстро не возвращается, и легко перемахнул через сетку. Он не подошел к дверям или окну, вместо этого взобрался на балкон. У меня так ловко не вышло – никак не мог зацепиться за дырку в заборе, столб был скользким после ливня. Пригнувшись, я побежал через газон. Вильчур подал мне руку.
– Неумеха ты. – Он шептал так, что я еле слышал его. – И не ходи как ребенок, иди нормально. Мы ведь ничего плохого не делаем. И еще одно. Я поверил тебе, а ты поверь мне. Скажешь мне, в чем тут вправду дело. Само собой, если выкрутимся из этого.
Между балконными дверями и фрамугой он воткнул монтировку, так глубоко, как только смог, и нажал ногой. Задвижки треснули, и мы уже были внутри. Смрад, который я чувствовал недавно, стоя в дверях, стал более явственным. Обычно я не чувствую запахов. Но Вильчур тоже сказал, что воняет немилосердно и что старая дура где-то держит труп.
Стены были белыми, вещи разложенными, паркет сиял.
В гостиной мы нашли тарелки, полные еды. Явно стояли уже много дней. Там была лазанья в томатном соусе, оладьи и клецки. Часть блюд я уже