дважды и даже трижды войти в заводской пищеблок. И через шестьдесят лет она оживляет, дискурсивно реконструирует эту, казалось бы, пустяковую житейскую мизансцену. Вероятно, это воспоминание важно для нее – в нем воссоздана живая, родственная, натуральная клеточка пространства минувшей жизни.
– В хуторе Крепеньком, тут, недалечко, родилась-то я. Да. Ну вот, значить. А у нас брат был, с пятого года рождения. Ну, меня-то постарше, а тоже он в детстве-то был. И он пишеть мне письмо: «Езжай домой. До совершенных лет добудешь, а тогда – куды хошь!» Ну, чего же?.. А мы его слухались, – он за брата, за старшего был. Ну, ежели не поехать – как же быть?!.. Я, значить, у них стала отпрашиваться, в заводе. Ни в какую! «Ты что? Не пустим мы тебя ни за что!». А я украдкой ушла. Ушла к этой сестре, какая там. А она была в Лужках, там, недалеко от Черепетца (? – В.В.). Да. И я пришла к ней. Она работала. И у них такая контрамарка была.
Я взяла, расписалась – Носова Ирина Кирилловна. А меня стали искать и пришли туда. Глянули – вот она!.. А сестра говорит: «Ну, вы чего?! – «Мы, говорят, ее ищем. Она чего же сбежала?..» Она говорит: «Вы ее не ищите и не обижайтеся. Она вот с такого года…» Ну, рассказала все. Она молодая – вы за нее ответите. Она же не должна тут работать. Ну, и все. И я приехала домой. Да, чего же я приехала? Да лучше бы и не уезжала оттель! Там уж я привыкла работать. Приехала я. В каком же?.. Ну, в 1933-м, в конце, наверное. В 1934-м меня проводили на тракторные курсы, учиться. Ну, и проучилась. Приезжаю весной… Поступила работать трактористкой. И в 1935 году проводили на комбайнера в Камышин – учиться. Ну, вот я и мотаюсь. Ну, тут это. вызов. У меня брат умер тридцатилетним. Умер. Я и осталась. Ну, не я, и мать еще тогда была, живая. Ну, работа-то. Я приехала, – он меня вытребовал.
А будь я там, я осталась бы там же работать. Ну, и туды не уехала. Теперь, на комбайнеров уехала. Проучилась шесть месяцев. Приехала оттель на ремонт в Березовскую (станция в 12 км к северу от хутора Атамановка. – В.В.). Крепенький, значит, хутор был Березовского района. В Березовской на ремонте пробыла весной-то. Потом – покос. Косить. На комбайн постановили. Но не комбайнером, а штурвальной – первый год. Вот проработала я. Уехала на ремонт. И с ремонта замуж вышла сюды, в Атамановку. Я вышла замуж в 1937 году, 26 февраля, зимним мясоедом. Ну, ничего. Ну, свадьба была. А у нас церкви не было. Мы повенчались. Ну, уже жили сколько. а потом батюшка приехал. Муж мой – кулугур. А я нет. И меня просили эту веру принять. Просили. Переходила я. Да. Я переходила. А чего же, сестры там были! И мать! Матери уж не было, когда я переходила. Они меня начали ругать: «Ты зачем перешла?» Сестрам говорю: «А вы где были! Вы зачем меня отдавали? Я сама не шла. Вы меня отдали!» Ну, я говорю: «Ну, теперь я что буду делать?! Ничего. Ежели уж помрет, и я останусь одна. Или что. Тогда я назад уйду.
Я выходила на двадцатом году. Я, чего уж. два года на комбайне работала, на тракторе. На двадцатом году. Тут сравнялось мне. Ну вот, и вот я, значить, это – перешла в веру. Они, сестры, стали ругаться. Ну, вот. А когда, вот, хозяин-то умер. Вот, он у меня в 1985 году умер. И я опять ушла в свою веру. Сейчас-то я не кулугурка. Ушла от них. Я им такое задание (вероятно, обещание. – В.В.) дала, сестрам. Ну, они, сестры. Нет уж их – поумерли, старшие-то. Вот и жила тут. И, значить, я в 1937 году вышла. И работала на разных работах я до 1942 года. А в 1941 году на трассу ездила, окопы копать. А в 1942 году меня директор заставил опять работать на комбайне. Людей-то не было. Мужчины-то ушли. И я работала с 1942 года до 1958-го. Ну, а потом у меня операция была. Да. Все эти годы на комбайне работала. Там – три года и тут – шестнадцать.
Медленное, риторически заторможенное, синтаксически неровное продолжение жизненной повести Ирины Ситкиной косвенно высвечивает еще одну существенную характеристику дискурсивных форматов крестьянского поколения, рожденного и выросшего еще в доколхозной, корневой русской деревне. Ее можно условно обозначить как дискурс заведомой, некритической подчиненности неписаным законам крестьянской семейно-родственной «гемайншафтности». Дискурс нерассуждающего следования настроенности рода и в то же время – покорность воле мужа, заставившего (с помощью подпевающей ему родни) молодую православную женщину перейти в старообрядческую (кулугурскую) ветвь церкви и веры, выглядит в этом прерывистом, толчкообразном строе повествования в его достаточно чистом виде. Полагающаяся в крестьянском мире подчиненность главе семьи, робкое сопротивление переходу в старообрядчество, выраженное не прямо, а косвенно (Ирина Ситкина слегка, робко пеняет сестрам за их потворство в этом житейском переплете), выполненное (спустя 40 лет!) обещание выйти из не своей веры после смерти мужа – все это сведено в рассказе Ирины Кирилловны в такой неразрываемый, порождаемый уже не личностью, а движением судьбы, событийный круг, что любые дискурсивные варианты (аналитизм, развернутое самооправдание, совмещенное с самокритикой) стали бы здесь не только неуместными, но и вызывающе-лживыми. В ее жизни так вышло, так выпало. Здесь снова в памяти всплывает максима Л. Витгенштейна: «Мир есть то, что выпало». И этот мир в его движении сам собой выправляет – пусть даже спустя десятилетия, спустя самое жизнь – упущенное, несообразное, несбывшееся.
– Брат, Носов Иван Кириллович, 1905 года рождения. Он умер в 1935 году. С пятого года он. Тридцать лет он прожил. У него заворот кишок получился. Тогда же не лечили. А поднял какой-то ящик. Ну, в «плодовощ» он работал. Еще он работал заведующим пекарней семь лет. Это он уже в Березовской. С Березовской жену брал и туда ушел. В Березовской работал в пекарне. И попала у него в хлеб склянка. Ну, не у него – он не месил, заведующий был. Ну, и отдали под суд. Сняли с работы, отдали под суд. Года-то какие были! Отдали под суд и, значить, присудили ему год принудработы. И в Раковку (станция ЮВЖД. – В.В.) – вот тут вот Раковка – отправили его отрабатывать. И