«плодовощ…». Ну, какой-то ларек, что ль, был там, получал овощи и сдавал. Не знай, куда он там девал?.. Ну, он ящик приподнял, и заворот кишок у него получился.
И не лечили тогда. Он на девятый день умер, в 1935 году. Он тоже не ходил в школу, но читать, писать умел. Ну, я его спрашиваю, прямо, как нужно было. Я говорю: «Ванька! Ну вот, ты, вот, тоже в школу не ходил, не учился, а работаешь на таких работах?» А он мне ответил: «А там, говорит, дюжо грамоту не надо. Там голову надо…» Вот так он мне ответил. Вот и все. Как сейчас гляжу. У меня и письмо, не знаю, где оно?.. цело. Значить, умер. Написал письмо и. умер, не отослал. А потом жена его после отослала. Мы лишь пришли с похоронов, письмо получили. Это ж я еще девкой была. Семнадцать лет мне было. И оно у меня целое сейчас, письмо его. Ну, он нас учил. это. Как жить надо. Как?.. Чего?.. Нас шайка оставалась. У нас. Нас родила мать девятерых. Восемь девок было! Ну, энти малые умирали. Да не так уж малые.
А мы вот. Я не знаю, в каком году они поумерли, сестрыто?.. Сейчас нас две осталось только, сестры. Одна – в Украине умерла. Дочь уехала, а она – к ней. А другая – в этом, в Баку. Поврозь положились. А мы две остались. В Березовской у меня сестра, а я тут одна. живу.
Удивительное, быстро настающее, разом забирающее внутрь себя настроение возникает при чтении этого фрагмента рассказа Ирины Ситкиной. Рассказа на первый взгляд довольно неуклюжего, прерывистого, сбивчивого. Рассказа, где его информационные куски разложены как-то порознь, однако картина складывается живая, протяженная, рельефная, дискурсивно вполне определенная. В этом настроении соединяются тревога, сожаление, невозвратность, ощущение печального конца, покорная смиренность. В текущих житейских практиках это сложное настроение, как правило, упрятывается. Оно инстинктивно стряхивается. Дай ему разгуляться – и человек враз выбит из жизненной колеи. И поэтому оно редуцируется, быстро перебираясь в упрощенный, стандартный набор рядовых человеческих реакций. Для этой операции даже придуман некий риторический механизм, известное восклицание: «Да не бери в голову!» Эта оборонительно-защитная формула подталкивает к побегу из этого бытийного пейзажа. Или к его решительному изгнанию. Ведь в нем трудно, тревожно, смутно. Но в данном случае дискурсивный формат повествования как-то странно умиротворен – читатель может воочию наблюдать здесь глубинное свечение стойкости и ощущать некую ободряющую опору, материализовавшуюся в неведомо как сгустившихся квантах смирения, принимающего понимания и превозмогающего вытерпливания. И читатель незаметно погружается здесь в уже знакомый по прежним крестьянским нарративам дискурс успокоительного уравновешивания. В нем парадоксально сочетаются, с одной стороны, мимолетные жизненные пустяки и, с другой – поистине трагедийные, тупо давящие развороты судьбы. Это тот самый вид, тип, формат дискурса, который в своем развертывании способен захватить мир целиком, принять его и разместить в нем на равных правах любые – и налаживающие, и калечащие его – мизансцены. Как это для нынешних времен диковинно! Удивителен также по своему напряженному лаконизму печальный вздох Ирины Кирилловны «поврозь положились…». На исходе жизни она жалеет не о ее невозвратности, а о том, что уже не суждено отыскаться на белом свете общему краешку кладбищенской земли, где бы рядом покоились и она, и родные ей по крови люди. Мне кажется, что в этом кратком фрагменте весьма выразительно представлен не старающийся ничего объяснить и растолковать дискурс крестьянской самодельной выделки, – с его вполне внятной неразборчивостью, с его негладкой, но непрерывно повествующей, длящейся текстуальностью, с его разорванной, но укладывающейся в наивную, не засоренную штрихами и деталями картину, складностью. И именно такого рода дискурс – дискурс неприцельного, но, по сути, снайперского выхватывания фактов и их лаконичной, синтаксически неуклюжей, но мастерской расстановки, вполне в состоянии пробиться сквозь заведомое, даже бесстрастное, даже отрешенное молчание этого рассказа. Этот дискурсивный формат – по сути своей – не нуждается в каких бы то ни было разъясняющих конструкциях. Он скупо и полнозахватно демонстрирует общую сложенность тогдашней жизни и уверенно дает слово миру, где росла, жила и трудилась Ирина Ситкина.
– Ну, я-то, видишь, – я же на тракториста. Я же там подучилась. А уж на комбайнеров, так. Года-то малые были. А нужда-то, она была у нас сразу. Ай! И шесть месяцев я проучилася, и получала 86 рублей я. Полторы сотни нам. Сто пятьдесят. Но энто там вон – на столовую, и в баню, и, там, в кино. Нас тоже гоняли строем, этих учеников. Ну, я никуда не попадала. В столовой, правда, я ела. А в кино. Как погонют нас в кино. Ежели я дорогой не выйду из строя и не уйду в общежитие, то оттель. Вот зайду в этот, в чулан (имеется в виду помещение, сени, где впускали в избу-кинозал. – В.В.): «У кого билета нет?» Скажуть: «У мине…» Хоть мужчина, хоть кто. Я сейчас вынимаю билет, отдаю и пошла назад. Я ни разу не была в кине. Как же я буду? Я – грамотная такая!? (С иронией) Я прохожу, а отвечать-то?.. Меня не спросять: «Ты была в кине?» А спросять: «Чего учила?». Со мной были трактористы и учились на шоферов. Наши же подруги, отсель. Так они уже учились. Они. Им легче учиться было. А я ничего не знала. Я только там и училася.
Кем она работала, сестра Мария? Ну, как сказать? Да на разных работах. И у скота работала. Во время войны бригадиром работала. А после – тоже. То на ток ходила. Она не работала на тракторе. Она тогда в девках была. То портняжила. Так и не училась. А еще одна сестра?.. Да, мы сейчас двое живые, а энтих уж нет. Ну, одна сестра работала на ферме, заведующей. И на коровах молоко возила, сдавала. И корпуса крыла – крыльщицей была. Это старшая. Анна Кирилловна. Она Денисова, по мужу. А так – Носова. Мы все Носовы. Мы все неграмотные. Мы все. Ну так, сами по себе учились. Еще сестра. Тоже она умерла. Нет ее. Аксинья Кирилловна. Аксютка. Тоже Носова, а по мужу Кузнецова. Работала она в бригаде. Работала. Ну, там, косили они. И на жнейке сваливала. и все. А потом, в 1942 году, мужа проводила и осталась тяжелая. И обродилася. А ее поставили молотобойцем в кузню. От дитя далеко уезжать. Да. И тут она. наверное, жаркая была, остыла.