Она улыбалась и беззвучно плакала, по-прежнему молча, лёжа под его ещё содрогающимся телом. А он шептал в её дрожащие губы, обхватив руками лицо, сцеловывая слёзы: «Прости, прости меня» и «Спасибо…», «Сашенька моя».
И она, наконец, захлёбываясь, так же шёпотом просила: «Не надо. Это от счастья». Но Алекс не верил. Он был у неё первым. И, как потом оказалось, по воле Всеобщего Отца, единственным.
Её не осуждали ни родители, ни челядь. Старый же Сневерг смотрел с глубокой признательностью и стариковским обожанием, принимая её как родную.
Удивления тоже никто не испытывал. Молодой организм шёл на поправку и требовал того, в чём давно нуждался, решительно и категорично. Подобные «услуги» обычно даже подразумевались нанимателями. Однако от мужчин этого рода таких предложений ожидать не приходилось.
Найти девку для выздоравливающего молодого графа наверняка не стало бы серьёзной проблемой, но он отверг подобное сразу. Без объяснений.
К середине лета Александр окреп для разговора с отцом и с удочкой в руках, на тенистом крестьянском пруду попросил у отца разрешения жениться.
— Я не наследую. И ты можешь позволить мне эту слабость, отец, — сказал нарочито равнодушно, глядя на гладкую поверхность воды.
— Ты наследуешь другое, — медленно кивнул старший Сневерг. — Ты младший. На тебе самый груз. — Листик-поплавок дрогнул и нырнул. Николай дёрнул удочкой на себя и вверх.
В зарослях старых вётел противно вопили сойки.
— Она спасла меня. Этим многое сказано.
— И мы ей тоже очень благодарны. Ты чувствуешь именно это.
— Не стоит решать за меня, отец. И это чистая кровь. Сильная. Очень. Ты видишь. — Он провел руками перед собой, указывая на своё окрепшее тело. — Верь мне. Хотя бы сейчас. Это предопределено. Я убеждён. Не сравнивай. Не думай о другом. — Его голос, выдав напряжение, дрогнул.
— Сложно. — Отец сделал вторую подсечку, осторожно открепил карася от крючка и пожурил: — У тебя съели наживку. Совсем не клюёт.
Алекс качнул головой раздражённо:
— Это не блажь, отец. Боюсь, именно это ты и подумал.
— Подумал, — согласился Николай, щурясь от редких солнечных бликов. — А ты на моём месте что бы подумал? Как поступил бы хороший родитель? Скажи?
Алекс закрыл глаза и медленно вдохнул.
— Всё верно. Конечно, — прошептал осторожно. — Но в этот раз всё не так. И я… чувствую что-то. Опасность. И знаю, что надо скорее. Но надо непременно. Понимаешь? — взглянул с тревогой на своего старика.
Старший Сневерг бросил на сына короткий задумчивый взгляд.
— Понимаю. — И Алекс сдержанно с облегчением вздохнул. — Дай мне месяц. А лучше два. Если за это время не передумаешь, будет тебе моё благословение и добро. — И закинул удочку снова.
— Месяц, — повторил Александр.
— А лучше два, — напомнил старший Сневерг.
— И всё-таки надо спешить.
— Ну теперь-то уж чего торопиться? — тихо засмеялся старый граф. — И, сынок, вдруг ты не заметил — она горбата.
— Исправлю, — мрачно буркнул Алекс и вытащил бестолковую удочку из воды.
Она принесла новости в конце августа. Он ждал их. Даже слишком. Выискивал во взгляде, в дыхании, в мыслях. И теперь, когда она вот так просто пришла и сказала, — сперва не поверил. Застыл, как охламон, нелепо приоткрыв в изумлении рот, будто дворовый мальчишка. А потом, опомнившись, сграбастал её в охапку, на руки и долго уже не отпускал. А она, конечно, страшно ругалась. Беспокоясь за его дурацкую рану. И он всё шептал, уткнувшись ей в волосы:
— Сашенька, милая. Ласковая, нежная. Дорогая. Радость, какая радость!
— Пусти же ты, глупый, — смеялась шёпотом в ответ. — Вдруг услышит кто.
— Сам прокричу. Пусть все знают!
— Не надо, — испугалась вдруг. — Не дело это, — прижала испуганно тонкую бледную ладошку к животу. И долго не опускала встревоженные глаза.
— Что? — спросил у неё шёпотом.
— Вдруг это передастся? — неровно дёрнула за плечо подбородком.
— Нет, — уверенно ответил Александр. — Но точно передастся другое, — вздохнул вдумчиво и добавил шёпотом в висок: — Я всё исправлю, не бойся, — поцеловал маленькую женщину очень осторожно, устроил удобно на коленях. — Думаю, мне надо кое-что тебе рассказать.
* * *
Кошка беззвучно мяукнула, боднула головой дверь, и та, полыхнув коротко зеленью, щёлкнула замком и поддалась. Узкой щели хватило — проскользнула внутрь и замерла. Опасности не было, нетерпеливо дёрнула хвостом, озираясь.
Тьма была неподвижна. Тонкий стрекот цикад за окном трепетал, тревожа и так неспокойную августовскую ночь. Та мелькала синими всполохами зарниц на высоком, ярком сейчас потолке, с обвязанными цветочной лепниною балками, заставляя звериный зрачок то и дело нервно и зло сжиматься.
Её здесь не было. Даже след был несвежим, старым. Негодяйка опять обманула. Ушла. А может, и совсем больше не приходила.
«Догадалась!» — ощетинилась кошка, выгнула спину, протяжно, угрожающе загудела.
Она найдёт! Заставит прийти саму! Её глаза нужны ей. К чему горбунье зрячесть? Урод уродом пусть и остаётся. А ей — это ещё тридцать лет молодости и новые глаза. Они всё равно иссохнут, отомрут. Но ведь на столько хватит. Прошлых хватило совсем ненадолго. Их хозяйка оказалась слаба.
Фыркнула в сторону. Брезгливо потрясла челюстью, слюна капнула на пыльный лаковый пол. Синий свет полыхнул, отразился и от него тоже.
Кошка, мгновенно спружинив и выгнувшись, высоко прыгнула, издала короткий отчаянный вопль и, скользя лапами, бросилась в спасительную черноту, утекая в неё, растворяясь, исчезая. Синий свет задержался на миг и медленно, как уголёк в безветренную ночь, остыл, подёрнулся белёсой дымкой. Потух.
Магдалена очнулась, дёрнула на грудь обожжённую, вонючую, седую косу, наклонилась, нащупала рукой пол и опустилась, пробуя отдышаться.
Девчонка манила её с тех самых пор, как тут появилась. Местных портить было опасно. Можно было и кол в спину поймать. А прятаться тут было всё сложнее. Приходилось стариться, переезжать и снова возвращаться, как забудут. Помнили только родичи. Они и прикрывали. Мол, то тётка с северных окраин помирать приехала. Или племяшка с западных поселений овдовевши вернулась. Никто и не лез. Стоило разок припугнуть скользким предсказанием или призрачным даром, и всех носатых тут же раздувало, как сухую листву ветром с дороги — живо, путано и в разные стороны.
Слепа от рождения. Знают ли те её предки, на что обрекали невинное, беззлобное дитя? Слепа, беспомощна и, к её ужасу, бессмертна. Вечность в теле больной, уродливой слепуньи. Вечность мучений и бесконечной тьмы. Только белые, бесформенные тени вокруг, которые мучают и терзают, шепчут, что вечность закончится, только если младший Сневерг сможет остановить огонь. Иначе земля будет мертва и на всей ней останется только она. Мёртвая духом на погибшей земле. На целую вечность.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});