поглядела на дверь: там, на ковре из семян, виднелись былые следы ее ног. Ей захотелось петь. Кристобаль сосал так отчаянно, что у Энаниты защекотало внизу живота, лоно сделалось вместительным, податливым, готовым на все. Там, глубоко — совсем глубоко — скрытая за толпой образов и лавиной внезапных чувств, родилась тень. Энанита узнала своего господина, Деметрио: наконец-то она прекратила смотреть на него снизу вверх! Она хотела прошептать, но вышел громоподобный бас: «С вашего позволения, я вернусь в цирк».
Диана Доусон поняла, что перед ней, с одной стороны — мистическое событие, а с другой — пробудившаяся ненасытная чувственность. Нельзя было допустить, чтобы эта жадная до удовольствия великанша похитила у них Бога. И Диана дала своим женщинам знак, означавший: «В атаку!». Не отпуская от себя дитя, гигантша дала отпор, ломая ребра ногами направо и налево. Она могла убежать, но увлеклась борьбой, и немая воспользовалась ее секундной невнимательностью, чтобы кинуть ей в висок коробочку с языком внутри. Энанита упала без сознания.
Ла Кабра умирал, раскинув руки и ноги, лицом к небу. От сухой пены нёбо его сделалось совершенно белым.
Слышались удары и крики, потом наступила тишина. Руки с накрашенными ногтями задернули шторы, закрыли входную дверь. Сколько Непомусено и Вальдивия ни колотили в нее, умоляя помочь умирающему, никто не отозвался.
Поэт попросил друга остаться рядом с Ла Каброй, пока он сам, способный двигаться быстрее, не сбегает в цирк — сообщить обо всем паяцам. Самолюбие секретаря не могло вынести этого — и, вертясь колесом, он с бешеной скоростью помчался к шатру. У председателя была собственная гордость, и он припустил следом, стараясь обогнать приятеля. Благое дело обернулось спортивным соревнованием: ни один не желал прийти вторым. Они прибежали вровень и, достигнув арены, где клоуны безуспешно пытались придумать что-то новое, повалились на опилки, хватая воздух ртом, как две рыбы.
Остатки опухоли, проникнув в кровь, разносились по всему телу, сердцу становилось биться все труднее, легкие засасывали воздух, словно каждый вдох был концом света. Святой Иосиф мирно ушел из жизни в Назарете, в белом домике, где он дал Господу познать вкус хлеба, смиренную отцовскую любовь, сладость ручного труда. Ла Кабре было необходимо расстаться со своей плотью: чем дальше заходила агония, тем сильнее она держала его. Нечеловеческим усилием он скинул сандалии и поднял ноги кверху. По его нежной коже, внизу, под лобком, скользнул звездный свет, невидимый из-за солнца. От каждой звезды исходил пучок серебряных лучей, вонзавшийся ему в ступни. Миллионами нитей он был теперь привязан к небу. Каждая частичка тела запела прощальный гимн. Он ощутил в себе дороги, знаки, невыученные уроки, которые, однако, определили его жизнь; узнал, что такое пупок с его песней и яички, безупречные шедевры, сработанные семенем; что такое печень — скорый в движениях страж, не дающий прохода тени, почки — творцы тайной архитектуры, легкие — плавильные печи Слова, кишки — ненасытный лабиринт, корень зрачков, что такое ногти, волосы, зубы, мелкие кости, что такое древо нервов и переплетение сосудов, что такое убаюкивающий ритм кровяной плазмы, что такое материя и пустота внутри него, что такое прощальный привет, посылаемый каждой частью его по отдельности и потому множественный, — именно в прощании познаются любящие существа… Да, он способен обрубить концы, устроить роскошный пир для червей. Ла Кабра хотел сказать последнее «прости», но во рту загноилось скопище слов, все, что набралось за долгую жизнь — чешуйки, прах, отмершие частички, перхоть, — и все это вырвалось наружу, язык бессильно обмяк, точно вытащенная на песок рыба. Настало время испустить дух. Но что он делает? Ведь он — Ла Кабра, а не фигляр, переодетый апостолом! У него отняли жену, сына, тело, язык, а теперь хотят отобрать еще и душу. Нужно бороться, восстановить силы, заставить кровь течь по венам, вперед, идем, пусть реки текут, ветер дует, петух поет, солнце встает над полосой зари, плоть подрагивает, каждый святой — исчадие ада, я бедный, простой человек, но это тело — мое, эта жизнь — моя, я хочу обонять, видеть, слышать, трогать, ощущать, заниматься любовью посреди празднества, хочу погрузить мое одиночество в море людского одиночества, вонзить зубы в артишок, запрокинув голову, влить себе в глотку теплую струю вина. Друзья, не покидайте меня, не надо, останьтесь со мной, пальцы, шевелитесь, язык, увлажнись, глаза, сумейте отличить свет от мрака!
Тело уже остыло. Ла Кабра скончался. Святой Иосиф заслужил это. Он уже давно одолел врага, метлой, где прутиками были молитвы, очистил все вокруг себя, осветил каждый темный уголок, притушил жажду познания и принес сладость неведения. «Ты знаешь — я не знаю. Ты чувствуешь — я лишь передаю другим твою Любовь». И вот он совершает то, к чему готовился всю жизнь — струйкой дыма переносится в мир иной. Траур остался позади; впереди были ангельские рати. Сперва прилетели духи повседневности: хлебный эльф, винная ундина, яблочная саламандра, — а затем, посреди этих посланцев стихий, возник его собственный ангел-хранитель и прикрыл двумя крылами из плоти. После этого явились галактические сущности, звездные игрушки, апокалипсические грумы, светозарные полковники, небесные сокровища. Он был точкой, был ничем — жалкий обломок, молящий о помощи: «Ты — все, я — ничто! Научи меня умирать!..». Вскоре он с шумом вошел в темную реку и понял, что раздет. Рядом — никого. Флюид, подхвативший его, был едче кислоты… Его воспоминания, его боль. Мать, глотавшая кока-колу при помощи своего лона; мессы Армии спасения; собака, подложенная ему в колыбель для тепла и заразившая его чесоткой; насмешливые рожи мясников, продававших требуху «для котов», зная, что это мясо — главная пища для семейства; соревнование с другими официантами — кто воздвигнет на столе самую высокую башню из пивных банок; раздоры с Хумсом; побои, полученные в Поэтическом обществе; опухоль в мозгу; Энанита, Кристобаль Колон, Святое Семейство!.. Зверская комедия! И этот мудак, Святой Иосиф, отказывает мне в праве на смерть! Это я, Ла Кабра! Я растворяюсь в грязи и вони! Но как умереть, если я не жил? Меня обманули. Я был рожден обычным плотником, а не святым заступником. Делать простые и прочные столы, стулья, кровати: вот мое изначальное призвание. Зачем столько страданий, если они не мои? Нет! Не хочу исчезать!.. Я все еще жив!
Он плыл против течения, зная, что исток реки — не в Назарете, но в мерзкой талькауанской луже. Может быть, еще не поздно вернуть себе собственное тело.
Когда Непомусено Виньяс наконец-то отдышался и селезенка чуть