Не знал, что в Темуко случилось землетрясение.
— Довольно! Мне есть что вам сказать!
— Извините. Тетрадь закончилась, я освобождаю вас от дачи показаний.
— Требую справедливости!
— Я же сказал, тетрадь закончилась. Не думаю, что вы прибавите что-нибудь к картине происшествия.
— Пожалуйста, прошу вас, мой любезный лейтенант. Или вы не слышали моего имени? Не. по. му. се. но. Вииииньяс! Ничего не напоминает?
— Виньяс? Вин… вин^ Напоминает. Белое, розовое и красное.
— Невежественный блюститель порядка! Из-за президента Виуэлы я оказался вне закона!
— А я из-за кого-то сейчас окажусь вне себя, урод! Тетрадь! Закончилась! Вон отсюда! А то макну носом в чернила!
Чтобы спасти положение, хромец изобразил попугайчика и вытолкнул председателя на улицу с ее несправедливой свободой.
X. МАМА, Я ХОЧУ
Я никогда не сбиваюсь с пути, потому что иду из чистой любви к хождению…
Интервью с Карло Пончини, «Ревиста Философика ди Рома», 1930.
Развалины «Ареналя» все еще дымились. Ночной ветер там и сям открывал огненные глазкив обугленном дереве. Испещренная оспинами голова сфинкса выглядела лунным пейзажем. Неподалеку в цирке тоже горело пламя: паяцы поставили на каждое кресло по свечке и водрузили в центре арены гроб с обнаженным телом Ла Кабры, вымазав ему член зеленым маслом в честь Энаниты.
Фон Хаммер соорудил натюрморт из куропаток, мандолин и марципанов. Пунш, где плавали маленькие черепа, вырезанные из яблок, быстро исчез под сипение и покашливание в глотках, закаленных годами возлияний. Целую ночь не прекращались танцы в память покойного.
В пять утра Акк сел рядом с умершим другом, приподнял его за холодные подмышки и голосом чревовещателя заставил его произнести речь — сперва жалобная, она затем делалась все более агрессивной, оскорбительной, надменной, словно Ла Кабра, последний из живущих, обращался к миру мертвецов. «Покойники», рукоплеща «живому», растянулись на полу и накрылись стульями, изображая ряд могил. Вскоре арену заполонил могучий храп. Один только Акк, напевая танго «Пока, ребята», вытащил Ла Кабру из гроба и начал с ним на пару безумный танец, щека к щеке… Так он выполнял обещание, данное Толину во время испражнения под фиговым деревом: «Буду плясать ночь напролет, обнимать трупы и опорожнять свой желудок им в лицо». Пока что желудок вел себя хорошо, и оставался еще час до предрассветных петухов. Поэтому Акк продолжал пляску.
Га покинул свою «могилу». Язык превратился в наждачную бумагу. Вокруг него простиралась Сахара, и жажда была соответствующей. Однако чаша с пуншем оказалась не только выпитой до дна, но и вылизанной. Га попытался вспомнить, во что он был одет. Пошарив рядом, он нашел колпак розового цвета в форме немецкой каски, но с углублением наверху. Да… Маленький Член! Сейчас член был не только маленьким, но также вялым и безжизненным. Чтобы он снова распрямился и встал, требовалось несколько глотков. Трубообразный наряд из жесткого картона, имевший некоторое сходство с напряженным членом, давал опору позвоночнику. Не замеченный мрачной парой на арене, Га выскользнул наружу, направляясь к своему фургону: под койкой у него всегда лежала запасная бутылка, на всякий случай. Небеса были сухими, руки тоже сухими, земля превратилась в пепел, лающие собаки изрыгали огонь из своей пасти, а нёбо страдальца, казалось, разделили на четыре части, как старинную картину. Носком ноги он пнул дверь фургона — пнул так яростно, что от правого яичка, похоже, мало что осталось. Плевать: есть еще левое! Потерять одно — не значит стать кастратом! Он еще споет «Вернись в Сорренто» проникновенным баритоном! Дрожащими пальцами он нащупал что-то и вытащил из-под койки. но это оказалась не бутылка, а миниатюрное кладбище. Роковые последствия белой горячки? Га поискал взглядом вампира, что перегрызает горло говорящим крысам. Никого. Ни саламандры, ни паука, ни слона с мясистым хоботом. Кладбище было вполне осязаемым: кто-то приладил на доске крошечные кипарисы, травку, склепы, могилы, а рядом — открытые гробы с трупами членов Общества Цветущего Клубня. На крышках были наклеены бумажки с именами: Хумс, Зум, Загорра, Лебатон, Энанита, Кристобаль Колон, Боли, Деметрио, Марсиланьес, Барум, Лаурель Гольдберг, Толин, фон Хаммер, Пирипипи, Эмми, Эмма и он сам, Га, голый, с раздутым животом. В полузасыпанной могиле лежал Ла Кабра. Надгробный камень гласил: «Первый». На пиру червей не хватало лишь одного. Акк! Га поглядел на дверь с табличкой: «Оставь надежду, всяк сюда входящий. Акк». Значит, он ошибся фургоном! Этот стервятник хочет свести в могилу их всех! И при помощи магии! Предатель! Га поискал карандаш, безжалостно распотрошив небольшой секретер, где имелся полный набор орудий для резьбы по дереву. Там лежали, кроме того, чистые бумажки для гробов. Га приклеил их сверху старых и на каждой написал «Акк». Пусть этот эгоист подыхает сам, преследуемый собственными призраками, пусть он будет первой и последней жертвой, Акк, для которого планета — всего лишь шар, скатанный навозным жуком… Га порылся в шкафчике. Отлично, отлично. Три литра кислой чичи — истинное благословение, дождь, орошающий пустыню! Выпив ее, Га почувствовал себя китайским фламинго, уносимым небесной рекой в направлении вечного Дао. Отрыжка; теперь он- королевский гиппопотам в извечной грязи мистической Африки. Глубокий вдох; теперь он — вулкан, в котором изжарился Эмпедокл. Га понял, что должен выпустить струю газов в память о золотой сандалии, исторгнутой чревом огненной горы, — единственного, что осталось от философа. Несмотря на все его усилия доказать свою приверженность учению досократиков, ветров не получилось — лишь скромная желтоватая струйка, увлажнившая ковер тигровой расцветки. Га попытался вытереть пятно левым башмаком, но так неловко, что угол ковра завернулся и открыл его взгляду черную тетрадь. Белые буквы на обложке сообщали, что это «Дневник умственной жизни». Га полистал тетрадку, исписанную мелким почерком. Какой ужас! Разве Акк не знает, что всякое страдание находится под запретом? Каждый паяц подписал торжественное обязательство не предаваться жалобам. Все считалось поводом для зубоскальства: болезнь, старость, смерть, нищета, здоровье, молодость, жизнь, богатство. На смех поднимались любовь и ненависть, победа и поражение, орел, решка и сама монета. Как ты мог написать такое, Акк? Страница