— напоминал заснувшего кашалота. Морская соль, смешанная с селитрой, атаковала дерево, металл, цемент, камень, а от земли шел запах рвоты и мочи одновременно.
Девицы в накрахмаленных платьях, без тени косметики на лице, открыли ставни, впуская свет в огромное здание, принесли классную доску и под руководством наставницы — женщины в маске, общавшейся при помощи языка жестов, — сели за изучение Евангелия.
Цирк стоял в сотне метров от заведения, и хор голосов, читавший священные тексты, разбудил паяцев. Они выползли из-под навесов своих телег с видом кротов, вытащенных из нор, собрались в шатре, прервали сон последнего посетителя, спустили ему штаны, голубой ленточкой привязали к члену помпон и вытолкали в шею.
Поедая завтрак, клоуны признавались друг другу, что представление перестало развлекать их и надо что-то менять.
— А если паяц заявит, что воздух принадлежит ему и запретит всем остальным дышать?
— Давайте лучше считать себя виновными в том, что занимаем чужое пространство! Можно будет постоянно извиняться и ни минуты не сидеть на одном месте.
— Ну хватит! Одно и то же: хотим и не можем, собираемся что-то дать и все время отбираем, ищем совершенства и не двигаемся вперед. Надо придумать что-то новое!
Но никому в голову не пришло «чего-то нового». Черная собака издала свое ликующее «Да». Деметрио заткнул ей пасть пинком.
Ла Кабра и Энанита не присоединились к остальным, они были заняты Кристобалем Колоном, который требовал материнского молока. Им не хотелось ничего менять: они цеплялись за свой цирковой образ с таким же упорством, что и Пирипипи. Тот уже давно позабыл свой изначальный облик: лицо, имя, возраст, национальность, даже пол. Полвека он ходил загримированным. Облачить паяца в обычную одежду, стереть грим с лица означало бы лишить Пирипипи его подлинной сущности. И поэтому, когда Зум предложил ему богато украшенный клоунский костюм, чтобы поджидать публику в порту, наигрывая вальс с помощью монет, Пирипипи, величественный, как фараон, дал ему пощечину. Зуму пришлось выкинуть блестящий наряд. Подражая старику, Энанита и Ла Кабра поменяли местами жизнь и представление — и решили, что отныне навсегда, до самой смерти станут Иосифом и Марией.
Иосиф поглядел на зрачок младенца Христа, превратившийся в золотой диск. Диск этот, обретя солнечную мощь, проник своими лучами в такие отдаленные уголки сознания Ла Кабры, о которых он сам не подозревал. Его разум терпел крушение: река, вытекавшая из мозга, пересекала сумеречные области, поворачивала во все стороны пространства, пренебрегая силой тяжести, и впадала в золотой диск, ставший для него всем — сердцем, храмом, учителем, матерью, волей, — а затем, опьяненная Невежеством, обратившись в огонь, рассыпалась мириадами огней — Вселенским светом — повсюду в пространстве.
Энанита заметил, что по щекам Ла Кабры текут слезы: с остекленевшим взглядом, охваченный эпилептическим припадком, словно агонией, он парил в полусантиметре над землей. Такое зрелище не удивило ее: вот уже около месяца она проделывала то же самое. Энаните не хотелось, чтобы остальные знали об этом: чудо было пустяковым и дало бы повод к нескончаемому зубоскальству. Она вывела своего супруга из транса, закрыв глаза ребенку.
— Иосиф, история повторяется. Снова настают смутные времена. Надо скрываться…
Глубоким, не своим голосом Ла Кабра выговорил:
— Тогда мы бежали в Египет. Сейчас пойдем в «Ареналь».
И Святое семейство, не оставляя следов на грязной земле, направилось к борделю.
Утром, как и вечером, принесенное свежим морским бризом крылатое войско окружило громадный бар, чтобы отложить яички в щелях деревянных стен. Все столы были облеплены насекомыми. «Ареналь» превратился в мушиный храм, где жужжание заменяло музыку. Тысячи зеленых брюшек сверкали на солнце.
Виньяс с Вальдивией не успели даже испытать по-настоящему отвращение, так как увидели мух в момент взлета. Крылатые создания взмыли вертикально, на секунду сохранив форму здания, и вернулись к побережью. «Ареналь» открыл свои двери для публики. У председателя и секретаря волосы встали дыбом: им показалось, что сейчас оттуда выползет гигантский червяк и раздавит их. Но вместо этого вышла женщина со светлыми волосами и чистым взглядом, в белой тунике, толкая перед собой тележку с банками, кистями и двумя парами синих рабочих брюк, изрядно потрепанных.
— Мы ждали вас. Нам нужны художники. Наставница хочет придать «Ареналю» его подлинный облик. Нужно изобразить на стене египетского сфинкса.
Женщина предложила им достойную плату. Работы было много, но именно к такому труду привык Вальдивия. Им выдали, кроме всего прочего, две картонные коробки с хлебом, холодной курятиной, яйцами вкрутую, черешней и вином. Перед тем, как уйти, женщина показала прислоненные к стене крылья и голову сфинкса, контуры которых следовало обвести. Вальдивия сделал вид, что засучивает рукава рубашки, хотя давно уже отрезал их по причине многочисленных дырок. С профессорским высокомерием он обратил дона Непомусено в своего помощника, содрал с его ног глину, помог надеть синие брюки и стер третий глаз. Поэт, от души наевшись, рыгнул — так, что вместо звука образовалась мощная струя воздуха.
— Это занятие на долгие месяцы. Мы не можем согласиться! Вы забываете, товарищ, что мы — беглецы. Полиция разыскивает нас. Вспомните, что этот предатель, президент Геге Виуэла, ненавидит народных поэтов. Скоро мое фото будет висеть на каждой стене. Оставаясь долго на одном месте, мы рискуем своей шкурой…
— Вернитесь к действительности, дон Непомусено. Никто вас не преследует! Преследуют Хуана Нерунью, известного каждому. Вас не знает ни одна собака. Читателей ваших стихов можно пересчитать по пальцам одной руки!
— Вы недооцениваете меня, уважаемый соратник. Мой ответ на оду Неруньи «Да проснется мститель!», поэма «И да заснет Ипсилон!», была прочтена в сто двадцатом павильоне Центрального рынка. Зажженные огнем моего вдохновения, рабочие с окровавленными руками — бычья кровь есть символ Угнетения — рыдая, рубили мясо.
— А почему Ипсилон?
— О невежда! Всякому известно, что с надстрочным значком, идущим направо, эта буква означает «пять», а с подстрочным значком, идущим налево — пять тысяч. Достаточно сказать «Ипсилон», и всем будет понятно, что наверху — Геге Виуэла, который вместе с правыми реакционерами стоит в тысячу раз меньше угнетенных масс, предводимых левой партией.
— Отличный символ, только уверяю вас, что никто его не понял. И полиция должна искать вас, потому что вы сравнили президента Республики с буквой греческого алфавита? Бред!
— Сеньор Кривоногий, давайте прекратим этот бесплодный спор. Пусть даже я в безопасности — но в опасности Поэзия!.. И если преследуют Поэзию, то меня, у которого она в жилах, рано или поздно тоже начнут преследовать. Разве только тот, кто вытянул счастливый номер в лотерее Известности, имеет право быть гонимым? Никто