выставленными на продажу; это дало ему возможность провести там полчаса, перебирая книжки с таким видом, будто он решает, какую купить. На самом деле тут, в сущности, и выбирать было не из чего, и в конце концов, просмотрев пачку триллеров и любовных романчиков, столь явно банальных, что и читабельными не назовешь, он ушел с романом Доде, о котором ведать не ведал.
За обедом Мариэтт с гордостью сказала ему, мол, нынче вечером будет открыт кинематограф. Хилари чувствовал себя обязанным этой робкой старой женщине, разговаривал с ней предупредительно, к тому же надеялся, что их разговор помогает ему избежать бесед с чудовищным здешним патроном и его супругой.
— Как славно, — сказал он, изображая восторженную благодарность, а потом осознал, что и вправду благодарен, что впереди вечер, когда не будет необходимости поглощать драгоценную книгу в невыносимо унылом захудалом кафе.
В половине шестого он пришел в приют, и они с Жаном спустились к железнодорожному переезду, в кафе, а потом снова поднялись на холм.
Несмотря на всю боль и разочарование, эти два часа отличались от остальных его невыносимых дней. Ибо эти два часа ему следовало прислушиваться не к себе и своим реакциям, а к малышу. Следовало скрывать страх и скуку. Следовало стараться заинтересовать его и развлечь. Пытаться, чтобы встреча проходила весело, спокойно и ни в коем случае не образовалась брешь, через которую вдруг могли бы прорваться эмоции.
Более того, общество Жана его радовало. Ему ясно было, что большим запасом сил малыш не обладает: всякий раз при физическом рывке или взволновавшей его беседе он быстро выдыхался и потом сидел молча, устремив на Хилари взгляд своих огромных глаз, и при этом неизменно сжимал в руке красные перчатки. Но благодаря постоянным стараниям Хилари оказалось, что он бывает и веселым, а иной раз даже и остроумным.
Когда Хилари увидел, как часто мальчуган испытывает потребность передохнуть душой и телом, он забеспокоился, здоров ли Жан. Подумалось, что не создан малыш для жизни в сообществе, где от каждого неизменно требуется обладать запасом жизненных сил. Ему место на ферме, на природе, где возможно уклониться от строгого канона, где захочешь — бегай до устали, а захочешь — шлепайся наземь. Этого мальчугана в простецких грубого синего хлопка штанах и свитере он вообразил было как следует одетым, розовощеким, но спохватился, поспешил обуздать воображенье, стал придумывать очередную смешную историю, чтобы развеселить малыша.
В этот вечер перед уходом он, не дожидаясь вопроса, сам протянул руку за красными перчатками.
Вечером Хилари пошел в кинематограф. Пока он ужинал, сеанс начался, и он оказался там уже во время антракта, одного из тех неизбежных во французском кинематографе нескончаемых антрактов, которые удавалось вытерпеть только благодаря местным торговцам, рекламирующим свои товары. Но наконец свет пригасили и фильм продолжился.
Когда он был снят, неизвестно. Мерцание, пятна, трещины кинопленки наводят на мысль, что она из тех, которые не первый день возят в видавших виды жестяных коробках по провинциальным городкам и в каждом крутят один вечер в неделю в каком-нибудь захудалом кинематографе. В здешнем был слишком мощный усилитель звука, а звуковая дорожка этой ленты уже изрядно износилась и воспроизводила звуки с таким шумом, так искаженно, что Хилари лишь изредка улавливал, о чем там речь. Но особенно напрягаться, чтобы понять, и не стоило — слишком банальная и очевидная оказалась история. У некоего железнодорожника была темноволосая дочь. Был там возлюбленный — добропорядочный деревенский парень. Был и городской хлыщ.
Через все превращенья похоти и насилия, через предательство и крах к Хилари пробивался резкий вульгарный запах дешевых духов сидящей рядом женщины. Запах настолько сильный, что вплелся в саму ткань фильма.
Таким образом, вопреки отвращению, которое в нем вызывали эти вульгарные духи и вульгарный фильм, они в конце концов взбудоражили его. И фильм, и духи были так изготовлены, исходя из того, что сексуальное желание — необоримая сила и что людям могло нравиться вести жизнь, цель которой — удовлетворение его. Но, когда Хилари сидел в одиночестве в этом темном зале, он ощутил не само по себе сексуальное желание, но не до конца осознанное желание, чтобы какая-нибудь страсть, столь же всепоглощающая, каким, как он знал, бывает сексуальное желание, заполонила его опорожненную душу и оказалась удовлетворена.
Существовала, однако, некая преграда, которую предстояло преодолеть, мука, которую предстояло претерпеть…
Фильм закончился, зажегся свет, а ему все еще не удалось разобраться, о какой же целительной страсти могла идти речь.
В пятницу утром он вновь заглянул в магазин канцтоваров и купил детектив.
В пятницу днем заперся у себя в номере и напряженно трудился над главой для книги о критике, которую начал писать еще до отъезда из Англии.
Воздух в этот день был тяжелый, удушливый, словно собиралась гроза, и когда он поднимался на холм, его охватило тревожное нетерпенье. Он уже не хотел больше следить за распорядком своих дней; намеренно беспечно пускал их по воле волн, а знакомая рутина не радовала его и не возмущала. Лишь нынче вечером, когда кожу пощипывало от предчувствия неизбежной грозы, он ощущал, что вскоре кто-то непременно что-то с ним сотворит — поднимет сеть, которая опутывала его такими сложными путами.
Когда же он привел мальчугана обратно в холл, там ожидала сестра Тереза.
— Мать-настоятельница хотела бы вас видеть, — сказала она сурово, и у Хилари екнуло сердце; предчувствуя недоброе, он последовал за ней.
Мать-настоятельница опять сидела за письменным столом.
— Благодарю, что пришли, мсье, — сказала она и, когда сестра Тереза вышла из комнаты, жестом предложила ему сесть.
— Боюсь, сестра Тереза не очень меня жалует, — сказал он с неловким смешком.
Мать-настоятельница подняла на него глаза, словно он нарушил ход ее мыслей. Потом учтиво, эхом отозвавшись на его смешок, пояснила:
— Нет, не в том дело, что она вас не жалует, она ревнует.
— Ревнует? — повторил Хилари. — Вы полагаете, она ревнует Жана?
Монахиня призадумалась было — похоже, попытаться объяснить свои соображения ей оказалось и непривычно и нелегко.
— Нет, я думаю, это не совсем так, — сказала она. — Но, когда опекаешь детей, как опекаем мы, их невозможно не возлюбить, только не каждого самого по себе, а всех вместе, как некое единое целое. И потому, если одного из детей выделяют, как Жана всю нынешнюю неделю, это невольно вызывает обиду за остальных детей.
— Надеюсь, она не станет вымещать обиду на Жане, — забеспокоился Хилари.
— Ну что вы, — возмутилась мать-настоятельница. — Сестра Тереза очень хорошая женщина.
Она нерешительно перебирала четки, словно ей никак не