Большой цирк, реку, весь застроенный домами холм Авентин, похожий на муравейник. Флавия Тициана прижалась к его плечу, поправляя складки мужниной тоги.
– Ты помнишь, Флавия, легенду, что в древние времена там, на Авентине, жил огнедышащий великан-людоед Какус, сын бога Вулкана, – сказал задумчиво Пертинакс. – Какус украл у Геркулеса четырех коров из стада Гериона. Геркулес выследил его, услышав мычание коров, и задушил. А поэт Проперций писал, что у Какуса было три пасти.
– Я смутно помнила, – отвечала жена. – Но к чему ты об этой легенде?
– Я ощущаю себя коровой Гериона. Коммод-Геркулес умер. А сенат, словно выживший великан Какус. И этот сенатский Какус хочет во всем подчинить меня себе. У него не три пасти, а, наверное, сотня. И все они дышат огнем против меня.
В разговор вмешался тесть императора – префект Рима Флавий Клавдий Сульпициан – худощавый лысый старик, сидевший позади них в кресле за столом и изучавший поданные ему жалобы. После заседания сената он пошел во дворец вместе с императором.
– Послушай, август, ты преувеличиваешь их сопротивление! – сказал Сульпициан.
– Ты так считаешь? – повернулся к тестю Пертинакс.
– Конечно! Я все прекрасно слышал, что говорили сенаторы, когда ты объявил о возвращении им конфискованного у них Коммодом имущества за десять процентов от стоимости. Да, кто-то возмущался. Но это самые жадные или самые бедные. С последними понятно – откуда им взять даже эти десять процентов, если Коммод забрал у них почти все? Для них и пять процентов – неподъемная сумма. Тем не менее еще никто не запрещал занимать деньги. Просто эти люди не хотят. Считают, что если они сенаторы и их предки были сенаторами, значит, им что-то должны. Большинство понимают – ты вправе был вообще ничего не возвращать, а мог просто устроить очередной аукцион или вообще раздать это имущество кому захочешь.
– Вот видишь, любимый! Не переживай! – произнесла Флавия Тициана и поцеловала мужа в щеку.
– Сенат видит, что ты не ради собственного обогащения стараешься, а наполняешь казну на благо всей империи. Просто после Коммода сенаторы наконец смогли вздохнуть и говорить свободно.
– Я уже думал о том, что надо пересмотреть цензовые списки, – произнес Пертинакс, садясь в кресло напротив городского префекта. – К сожалению для тех, кто обеднел, их следует вычеркнуть из списков сенаторов и всадников. Ценз – это основа всего нашего общества.
– Правильно! Но хоть это и справедливо, тут возникнет много обид. Не их вина, что Коммод обобрал их, эпидемия унесла сотни и тысячи рабов, а войны и неурожаи уничтожили земли. И тем не менее закон есть закон. На тебя, август, свалилось столько проблем, накопившихся за двенадцать лет бездарного и жестокого правления, что, конечно, сложно распутать их клубок, не причинив никому неудобств.
– Наверное, я зря сегодня коснулся вопроса претуры. Надо было подождать несколько месяцев, может, полгода. Но если начинать исправлять ошибки двенадцати лет, то полумеры здесь неуместны, – с досадой проговорил Пертинакс. – Ведь это же несправедливо, что те сенаторы, кто получил должность претора не по фактической службе, а просто подольстившись к Коммоду или попросту купив ее у него, равны тем, кто годами благодаря своему упорному труду поднимался к претуре с самых низких ступеней.
– Этот твой приказ сегодня, конечно, наделал много шума, – озабоченно произнес Сульпициан. – Наверное, десятка два сенаторов лишились возможности стать наместниками провинций и консулами! Ты уничтожил их политическое будущее и нажил себе смертельных врагов.
– Пусть ненавидят! – отмахнулся Пертинакс. – Зато другие оценят мой приказ.
– Пусть ненавидят, но боятся – это одно, – ответил Сульпициан. – Страх держит людей в узде. Но просто ненавидеть – значит, в конечном итоге решиться на ответные действия. А ты ведь хочешь править без опоры на страх.
– К чему ты клонишь, Сульпициан?
– К тому, что ты слишком лихо начал реформы. Ты хочешь и дружить с сенатом и в то же время проводить там перестановки. Ты же знаешь, что большинство сенаторов в родстве друг с другом. Сейчас из-за понижения в претуре пострадали пара десятков, но возмутятся в итоге сотня или больше. Не ко времени был этот указ, не ко времени. Ты бы хоть со мной посоветовался, прежде чем затевать склоку между настоящими преторами и ложными!
– Когда я еще был префектом Рима, то возмущался этой вопиющей несправедливостью! – Пертинакс ударил кулаком по столу. – Бездари-богачи покупали претуру у Коммода или через его фаворитов, а талантливые и умные люди вынуждены были ждать этой должности многие годы!
– Конечно, и мне это не нравилось, август! Да много кому не нравилось. Но просто момент ты выбрал крайне неудачно. Ты хотел начать с хороших нововведений, а закончить суровыми. Но последние перекрыли собой первые.
– Отец, ты преувеличиваешь! – сказала Флавия Тициана, видя, что после слов Сульпициана ее муж расстроился еще больше. – Императора любят и уважают!
– Любили и уважали, когда твой муж был префектом Рима, сейчас только завидуют и присматриваются.
– И долго сенаторы будут присматриваться?
– Дочка, император пришел к власти волей преторианцев, сенаторы лишь покорились силе. Они хотят понять, будет ли август использовать силовой нажим преторианцев, чтобы проводить в жизнь свои законы да и любое волеизъявление. Методы Коммода у всех еще очень живы в памяти.
– Ты хочешь, сказать, что сенат опасается возвращения недавнего прошлого? – спросил Пертинакс.
– У многих есть такие опасения, даже несмотря на все твои хорошие действия за прошедший первый месяц правления. Все-таки столько лет террора заставили людей сомневаться даже в таких честных и правильных, как ты, мой дорогой зять-август.
– Я сделаю все, чтобы убедить сенат и народ Рима, что во мне не надо сомневаться. Преторианцы сделали свое дело. На этом все. Они должны знать свое место в государстве, и оно не рядом с троном, а у его подножия.
– Хорошо сказано. Ты, кстати, заплатил преторианцам оставшуюся сумму?
– Пока нет.
– А будешь платить?
– Возможно, но точно не сейчас.
– Ты не опасаешься их бунта?
– Они не посмеют.
– Мне бы, август, твою уверенность во всем.
– А в чем ты не уверен?
– Сегодня ты сказал, что снова урезаешь суммы на содержание дворца. Хотя ты это уже сделал пару недель назад.
– И что плохого?
– Я согласен, что есть паштет из соловьиных язычков, языки фламинго, мясо страуса – это кричащая роскошь. И без нее можно легко обойтись. И дело не в дорогих произведениях искусства, не в золоте и драгоценностях, для украшения дворца. Правильно, что от всего этого и многого другого необходимо отказаться для сохранения казны. Октавиан Август призывал всех к умеренности и вводил законы против роскоши. Он был