задумаюсь крепко о чем-то, так задумаюсь, что и разозлюсь, и расплачусь, а попадья подойдет ко мне и скажет: «Какие вы все несчастные, мужики. Вы рожать не умеете». Нам сложней смысл найти. Мы за него бороться должны каждый день, а это изматывает… Ты как рассуждаешь?
– Не дал Бог хорошей жизни – проживем плохую! – сказал цыган, хотя после рассказа о попадье он окончательно перестал слушать отца Тимофея и вспомнил Воржу. Как она без него? Как старик и Буртя? Он давно про них не думал. Зачем? Куда они денутся? Муша – больной, но больной – не мертвый! «Найду Формулу – вылечим. Заживем!» – Драго верил в свою удачу. О дорога, полная надежд! Как ты дурманишь! Сколько сулишь! Как ты богата и как трудна!
– Ну где у тебя? – вдруг спросил Шерстобитов.
– Что?
– То, что нужно перевести.
– Ты сказал «завтра».
– Я передумал, – учитель нетрезво тряхнул головой.
– Какаранджес, – позвал цыган, и через минуту коротышка расчехлял Неухватную Икону.
– Интересно, интересно… – бормотал Семен Галактионович, разглядывая изображение и то приближая его, то отдаляя. – А очки мои никто не видел?
Он еще не окончил фразы, а Какаранджес уже протягивал их ему.
– Другое дело! – обрадовался учитель, прилаживая тоненькие стеклышки к носу. – Очччень интересно! Очччень, очччень… – Семен Галактионович безотчетно повторил это слово еще раз пять, явно сильно озадаченный переводом.
– Ничего не понимаю! – вынес он свой вердикт.
«Проклятый пьяница!» – выругался про себя коротышка, а отец Тимофей на правах близкого приятеля без стеснения выразил мысли вслух:
– Еще бы ты понял! Глаза-то налил!
– Это очки, – серьезно ответил Шерстобитов. – Здесь написана какая-то тарабарщина. Либо я не знаю языка.
– Может, там по-цыгански? – предположил Драго. – Прочитай вслух!
– Свато веррато никколо… – бессмысленно воспроизвел учитель.
– Галиматья!
– Подожди! Еще не все! Кофулос морталус верди! А-а-а!..
Это был крик удивленья и боли. Драго так и не разобрал – то ли икона сама вырвалась из рук Шерстобитова, то ли учитель ее отбросил. В любом случае она зависла прямо в воздухе, и в одну секунду ее охватило жаркое пламя – ослепительно-белое, словно снег на горных вершинах. Краски поплыли, оклад искривился, и тогда все присутствующие услышали… голос! Объятая белым огнем икона заговорила куда громче, чем трещат, прогорая, сухие ветки:
– Дойдет не тот, кто знает, а тот, кто не может остановиться. У Вдовы своя страсть и зной. Кто возляжет с ней живой, встанет мертвый, а кто не боится, должен быть с нею ночь – в девятнадцатый день после Преображения Господа нашего, чудом рожденного и чудом спасенного! Пусть будет… Пшшш!
Это Драго опомнился и плеснул на стремительно сгорающую икону ковшом воды, но было уже поздно. Икона сгорела раньше, чем успела договорить. Горстка пепла упала на пол. Вот и все, что осталось от подлинного чуда.
– Кали траш!!! – внезапно охрипшим голосом изрек коротышка.
– Да уж. Сердце чуть из ушей не выпрыгнуло! – учитель до сих пор держал руку поднесенной к левой части груди.
Наибольшее самообладание выказал отец Тимофей.
– Двадцать пятое августа, – объявил он, подсчитав. – Девятнадцатый день после Преображения – это двадцать пятое августа.
Драго с облегчением прислонился плечом к стене: «Дэвлалэ-Дэвла! Успеваю!»
– По лампадочке?
Глава одиннадцатая
На дэ ловэ бахт, а биловэнгирэ бахт нанэ[61].
Утром только и разговоров было, что о сгоревшей иконе. Наиля, узнав, что к чему, диву далась:
– Вы клад, что ли, ищете?
– Лучше, – ответил Драго, а Какаранджес, завязывая тесемки на своем мешке, скептически усмехнулся: «Что может быть лучше клада?»
– Про Вдову никто еще добрым словом не обмолвился, – покачала головой старушка Шерстобитова. – Глупый подвиг. Никаких сокровищ не стоит. Мертвеца деньги не согреют.
Цыган со всем соглашался, но менять свои намерения и не думал.
Семен Галактионович был рад гостям, так как их присутствие позволяло ему если не избегнуть, то хотя бы отложить неприятный разговор с супругой. Едва продрав глаза, он кинулся к собственным штанам и стал лихорадочно шарить по карманам, извлекая оттуда мятые ассигнации, пересчитывая их и с тревожною дрожью определяя, во сколько им с попом обошелся вчерашний праздник. Результат был крайне неутешительный. Чувство вины, обостренное похмельем, лишало Семена Галактионовича последних сил. Он уже не раз обещал жене: «Такое больше не повторится». И искренне в это верил. Как оно повторялось, Шерстобитов не знал. «Душа гуляет, – оправдывался он. – Погано ей, вот и кружит». – «У тебя дети растут, смотрят», – укоряла Наиля. Он со всем соглашался и какое-то время вел себя идеально, но потом вдруг срывался (не без удалой помощи отца Тимофея), и семейная жизнь вновь запиналась о знакомую кочку.
В то утро Какаранджес и Драго невольно сыграли роль молниеотвода. Учитель был им весьма признателен, хотя их судьба заботила его в последнюю очередь. Он продержал бы гостей до обеда и дольше, но они торопились.
Впечатление о себе Драго оставил самое лучшее, ибо Семена Галактионовича подбодрил словами: «Женщина. Что она понимает?», а Наиле шепнул: «Ты его не ругай. Видела, какой грустный. Переживает. Стыдно ему. Он тебя любит». С тем и простились.
– До свиданья! – крикнула из окошка бабка.
– По-цыгански – ащен Дэвлеса, – перевел Драго, и Наиля не сдержалась:
– Сау булыгыз[62].
Учитель вызвался проводить гостей до конца деревни. Там они расстались, но, когда шагов через двести Какаранджес обернулся назад, он увидел, что Шерстобитов до сих пор стоит у обочины и смотрит им вслед, очевидно не решаясь возвратиться домой.
– Адье, подкаблучина! – замахал рукой коротышка, уверенный в том, что учитель его не слышит.
И снова дорога вела их за руку!
Шагалось куражно – ведь судьба уже назначила встречу: двадцать пятого августа, у Одинокой Вдовы. Остальное – подробности, но какие! – и полынь! и ромашка! и васильки! перелески и косогоры! вылетающая из куста птица и молчаливый перегон облачков. Драго казалось, что у него выросли крылья. Он словно влюбился!
Они вышли к развилке. Ржавый указатель был выполнен затейливо и со вкусом. Не цыган ли ковал?
– Смотри, коротышка, – произнес Драго. – Человек сделал дело, и оно осталось. А он ушел. Может быть, даже умер…
– Глухи наши уши, – отозвался Какаранджес.
– А дело стоит!
– Как стоит, так и ляжет.
Они повернули, куда было направлено острие указателя, и ни одна змея, ни один заяц не смели пересечь их дорогу, знаменуя беду. Тракт был пуст, как русло высохшей речки. Пеших им не встречалось. Крайне редко попадались подводы – такие медленные, что едва нагоняли путников, в том же раздражающем черепашьем темпе лениво опережали, а потом еще долго маячили впереди, поднимая пыль. Насколько отраднее было увидеть, как с горки на горку – весело