Лукоил Мудр Заветович произнёс: «Зря ты, Митька, мне тут нахиляешь политику партии! Мы с тобой оба были в отгулке, пока всё село по фронтам, да по промыслам добывало себе у любви ратные подвиги!». «В отгулке?», не согласился Митрий Солдат, «А кто по-твоему должен беречь был приют и направленность верную для гостей оккупации? В отгулке? Да знаешь, я…». И с наставшего вдруг горяча крепко пообещал Солдат тихий Митрий Лукич в смех вздымающемуся Мудру Заветовичу перебрать «оккупационны хвосты» и набрать в полон немцев «как грибов в твою страдну пору по самому́ слеподождию».
Хорошо… Набрать, так набрать. Но не так ведь и прост был совсем отступающий в дом к себе на Германию гостевой эшелон! Многие из гостей, отдав должный им «визит вежливости» норовили ведь уже поскорей умыкнуть к своим добрым на пивной хмель домам… А в селе Аистовы Полёты и вовсе тьфу-дислокация: лишь гарнизон-отделение в каких-нибудь пять пронемецки настроенных душ!.. Приостановить, а местами и полностью устранить, немецкое отступление в таких условиях – задача, спор позабыть, архисложная…
Но Митрий Солдат приступил же ведь тоже крута́, через крайний промер… И в арсенале иго было вроде как и ничего – собственные дочь, да жена. Да как справился, о том песня отдельная… А удалось! Мудр лишь руками развёл: осталось в селе всё стоявшее гарнизон-отделение на глубокий присест в трудовую основу.
И Фриц Шнайдер теперь сторожил у совхоза мастерские врата, а Апперитив Неккерман норовил подсидеть всё начальство совхозное. Даже Отто Вольксвагген, молодой лейтенант, гепард и горячая кровь согласился контракт заключить на три года семнадцать дней, и из далёкой Мутер-Германии родная сестра-близнец ему, походный лейтенант Иллеринце фон Паулюс, герла-молния, пообещала как можно срочно высвободиться от воинских дел Западного Фронта и прибыть на сердечную выручку из такого пленения…
* * *
– А и вытянулась же ты, лада-Оленька! Ровно твой стебелёк! Или в городе кончился булками хлеб?! А то может не модно стало кормить несовершеннолетних детей, што осталась одна лишь душа на глазах? – смеялся Иван Василич Детляр, охаживая по сторонам, словно невидаль дивную, улыбающуюся на него дочку Оленьку, стоявшую среди родного двора с крохотным чемоданчиком в полупрозрачных руках и с лёгкой плащ-накидкою перевитою через локоток. – Ой и Оленька! Ох и красавица выросла ты у меня, не знаю теперь и в кого!..
– А ну кыш, суровая глупая власть, от дитя!!! – нагнала Марья Гнатьевна супруга свого от возникшей у них во дворе светлой радости. – Нет бы ношу забрать-подхватить, да приголубить ребёнка, так он…
Марья Гнатьевна припала к Оленьке, старась не мокнуть лицом. Счастливая Оленька чуть растеряно пыталась видеть их сразу двоих и прижимала свободной рукой бьющуюся тепло голову матушки к своим обострившимся на стороны соскам.
– Да куда ж приголубить-то тут! – ёрничал батька-Иван, оттого всё, что слёз не любил отпускать от себя по ненадобности. – Ты всмотрись-то, всмотрись! Дочь тебе подменили, аль нет, в тоём городе! Мне, к примеру, таку красоту поцеловать, так три года надо знакомиться!
– Папа! – Оленька всё уронила из рук и бросилась к Ивану Васильевичу на шею.
– Ну ты што… Ну ты што… – бормотал ещё вовсе неумно совсем Иван Василич, чуя всё же злой лук на глазах. – Ну здравствуй, неоценень моя, Оленька…
– Оленька, Олька приехала! – закричало всей малой душой, рядом прыгая непонятно-щенком, возмужавшее за последний (третий свой) год их семейное детство – вынянок Оленькин и большой почитатель иё теперь Снежень Иванов сын.
А через три дня уже числилась Оленька старшею медсестрой в медицинском пункте нарастающего села Аистовы Полёты. Носила по домам повестки с просьбою явиться на диспансерный учёт профилактики, принимала немногих больных по доверенности доктора Иносельцева и вела всю немногую документацию деревенской лесной медицины.
* * *
Первый раз в своей жизни болел Отто фон Линце Вольксвагген в девять лет, когда выстроенный по собственному эскизу им самолёт перспективного в конструкторском плане направления «воздух-воздух» вырвался у него из рук и рассёк палец левой руки в хлестнувшую алую кровь. В тот раз он засёк время на кухонных с цейс-кукушкой часах и дал крови не более трёх минут на то, чтобы прекратить авральный поток и восстановить все системы нормального жизнеобеспечения.
Во второй раз приступ нездравия случился с обер-лейтенантом с той поры, как увидел нечаянно он на изумрудном речном берегу обёрнутую белой кисеёй лёгкого платьица Оленьку, глядевшую попеременно в вешние воды раскрытой на коленках книжонки и пробегающей мимо реки. Ветерок мешал Оленьке, играл чуть со страничками, да откидывал кисею на млечно-лунном бедре… И поэтому трёх минут на преодоление возникшей лихорадки в душе когда-то самолётоконструктору, а теперь немецкому обер-лейтенанту, мало сказать не хватило – восстановление нормальных жизнесистем вовсе в нём перестало предвидеться…
С того дня сельский скромный медпункт получил к себе в гости единственного хронического не поддающегося на излечение сердечно больного. История болезни Отто Вольксваггена, искусно вписываемая Оленькиной ручкой в медицинскую карточку, была поначалу просто странна и прерывиста, ввиду постоянно менявшихся симптомов и неожиданных жалоб пациента, а после и вовсе превратилась не совсем и понятно во что…
* * *
– Ольга Ивановна! Умоляю вас и настаиваю! – Отто Вольксвагген сидел перед Оленькой обнажённый до пояса на врачебной кушетке и пытался поймать её взгляд устремлённый на его поросшую золотистым пухом грудь. – У меня бронхит третьей степени по классификации Шульца! Меня душит кашель ночами без вас, и мне нужен покой!..
– Отто, вы не могли бы дышать чуть спокойней? – Оленька блуждала прохладным блеском стетоскопа чуть ниже его шеи. – А сейчас замрите совсем, если можно, пожалуйста!
– Ольга Ивановна, я замер в тот момент, когда лишь увидел вас! Это лишь отголоски былого дыхания… – немецкий порядок пламенно прижал к своей груди чуть вздрогнувшую ручку Оленьки и тут же пустил. – Приступы таха-кордии извели меня сегодняшним утром, а вы утверждаете, что я здоров! Я не могу уйти, не получив оказанной помощи!
– Отто Волькович, не крутитесь, пожалуйста! – Оленька улыбнулась ему прямо в глаза. – Я выпишу вам всё, что возможно! Успокоительные пилюли помогут вам преодолеть нервный криз…
– Ольга… милая Оленька! Пропишите мне, пожалуйста, вас! – гепард-офицер накинул китель и расстегнул форменные штаны.
– Что?.. – Оленька отвлеклась от рецептов. – Отто, вас беспокоит что-то ещё?
– Да, и очень давно… – молодой лейтенант вынужденно рекогносцировался на ходу. – У меня дисбалансировка – неравномерный провис тестикул-области! Вы бы не могли посмотреть?
– Какой ещё неравномерный провис? – не выдержала и улыбнулась на него Оленька. – Отто, вчера на демонстрируемом вами месте вас беспокоил лишь лёгкий зуд, и итоги нашего с вами совместного обследования привели вы помните к какому финалу!
В углу Оленькиной приёмной комнаты не сдержался и хохотнул неотступный денщик Отто Вольксваггена пышноусый Фриц Шнайдер, втихомолку под жгучий чаёк поглощавший сладкие пилюли прописываемые Оленькой его командованию и списываемые каждый вечер в его единоличное распоряжение.
– Оленька Вановна, вдует он вам! Усом чую, што вдует! Он с утра уже вами больной, как решённый по горенке мыкался! Гнали б вы его ещё с приступок, а теперь, поди, поздно уже!..
– Отставить, фельдфебель, улыбки в усы! Шутка потребуется, когда я прикажу! – воскрикнул Отто Вольксвагген и тут же сбавил лихой оборот, обращаясь за пониманием к Оленьке: – Хулиган…
– Нет, Отто милый, он прав… – Оленька словно нечаянно вдруг опустила глаза, натыкаясь взглядом из-под ресниц на оживающий и побалтывающийся в стороны хуй. – Вы совершенно не беспокоитесь о своём здоровье… Вам нужно… измерить пульс… Позвольте…
Она чуть сжала в ладошке разболтан-конец и внимательно вслушалась в лёгко-тревожное биение сердечных ударов в наливающихся силой жилках горячего агрегата.
– Так и знала!.. Предельные аритмия и частота… Вы на грани агонии! Отто, ляжьте немедленно и не смейте вставать до тех пор, пока не успокоитесь полностью!..
Отто Вольксвагген молниеносной решимостью растянулся на врачебной кушетке, и стоящим от него остался лишь прущий из разверза ширинки гладко выбритый хуй.
Оленька присела рядом на краешек и взяла в полупрозрачную нежную ручку скрытую плотью большую головку раскачивающуюся на упругом стволе. Она сильно стиснула и потянула вверх, через кожицу чувствуя мягко-налитый шарик заполнивший весь её кулачок. Отто застонал, как почуявший весенний ветер иззюбр.