– Доченька… Сознаюсь…
– Что, ма? – почти никакого внимания нельзя оторвать уж от зеркала…
– Я не я… Мамка спит мирно, лишь проснётся, тогда будет мамкою… А я банник – простой куролес…
И глаза на дочь подняла. Та несколько долгих мгновений отводила взгляд от приворожившего зеркала, да несколько долгих мгновений смотрела перед собой в лицо матери, соображая лишь чуть… Да бел-лиф скользнул вниз навдруг выроненный, да наполнились криком глаза, да скорее ладоши на груди обе ложить и на трусы, будто можно в две какие руки всю такую красу поупрятать… Ему только утеха!
– Чего? Не боись! Манька! Манечка! Манятка, я тебя вот такою вот знал! Ты куда всё в ладохи попрятала? – самым ласковым матушкиным голосом увещевать дуру-девку, отваживать крих, да сполох её. – Покажись…
– Как же так… – поостылось Манятке от голоса от родного и тёплого до полной растерянности. – Не мамка ты?
– Мамка-мамка! – весельем пробрал бригадирки-колхозницы голосок. – Мы с ней, знаешь, тут как накуролесили! И пустила мамка меня до себя на три мига пожить! Покажись, я люблю ведь такую красу, а ты – прятаться… Ну? Чего? Ведь никто не увидит совсем, а тебе жалко ли? Посмотрю, полюблю и пора лететь уж… А тебе ночи сладкие на прощанье оставлю всё грезиться! Станет вкусно тогда к жениху по ночам лезть ладонью в прореху-карман*… Покажись!
Голос тих, завораживающ, стали у Манятки и руки слабеть. Руки слабеть, а соски против воли её насторожились ласков словам чудо-банника хальничающего.
– Вот и умница!.. Подойди… дай, сниму трусы вовсе тебе! Чай такую красу не в трусах держать, если вдруг пред тобой понимание! – девку взял за резинку и снял трусы до колен, а уж дальше она сама с них повыбрыкалась.
Стоит голая, щёки розовы, а руки всё ж тянутся ко скоромным местам – прикрывать.
– Не берись за пизду… Что ты – маленькая? Всё равно не укроешь в ладонь всю твою волосню, вон как вымахала уж ты у меня! Почитай краса, как у матери почти, только разве в размер не вошла ещё…
– Ну ты, мама!.. – забылась Манятка вновь, да тут же опомнилась: – Фу ты, стыдный какой! Говорить не умеешь и смотришь всё… А я комсомолка давно и не верю я в куролесов по баням похабящим! Кыш из мамки давай!..
– А ты жопой ко мне развернись, да один лишь разок дай лизнуть сладкий мёд из бортины твоей неповыжатой, я и уйду!
– Ох… противно придумал ты как! – задохнулась девичия честь. – Как же мне быть такой? Да и мамкиным милым лицом станешь в сыку зассатую тыкаться? Как любить мне тебя после этого!
– Люби ласково… – дал совет вовсе стихшим матушки голосом. – Не противься… чего? Я ж любила тебя и люблю… всегда так, что коленки вон, вишь, уж дрожат… Обернись…
Засмущалась вконец комсомолка колхозная, обернулась всей попой к нему, бежит по заднице белой среди жаркого лета мороз-гусёк от стыда и волнения, да решилась уж…
– А загнись посильней! В руки булки, и сраку тяни, чтоб была хороша предо мной!
Чуть не пукнулось Манюшке-девице с таких злых его слов. Но утерпела и попу белую вдрызг развела: потянула за щёки, за белые так, от люта смущения, что раздвинулось и обручально кольцо в волосах, не то пика-ладушка. Он любуется-посмотреть – красота! Манька усердится*, по за пальцами кожей виден тянется белый след, по ложбине тропинка кудрях поумятая стелется, а внизу раззевает собой в удивлении розовый рот писка с жару-ходьбы в пот упревшая. Блестит губами цветок, да преграду свою, целик-лепесток, почём зря на весь белый свет гордо показывает. Он приблизил лицо к девке матушки; терпкий внял, да смешной аромат её – нету лакомей цвета дышать! Уж тогда и лизнул…
У Манятки и сталось затмение с головой от к ней счастья во всю её нутрь сразу хлынувшего. Будто враз и проссаться схотелось от щёкота, и поднять жопу выше-ловчей, и уж так завело-затревожилось! Манька вспискнула и задышала быстрей, затрусив все коленки от нечаянной радости. А он уж хозяйничал в пределах плевы: гордо бил языком мягким материным по клитору дочь – растил ягоду; забирался ей внутрь, слюни слизывал девичьи – тревожил преддверие; тыкал в задницу носом курносым своим, словно дятел, и вертел им – вницал в мураву… У Манятки забилось сильней сердце вдруг в животе; стало ясно и резво, как игорь-днём; ляжки кинуло в трус, запотели бока и тут… выгнуло! Приключение к приключению: завылось тихохонько Манюшке от любви, ум на небо ушёл, солнце всю охватило, прижало и хлынул медовый спуск… Потекло по маманькиным по алым устам, в рот попало, да что не вместилось уж – так на пол, светлый дождь!
– Сказка сказочная ты моя, а не доченька!!! – произнесла Глафира Петровна, ударница, мокрым лицом выбираясь из-под расставленной дочери, да целуя во темь-глаз, во глузку в зад. – И довёл же тебя милый баннюшка!
– Мама-мама, то ты?! – нет предела обрадованности, обернулась Манятка скорей от своих небес и скорей целовать мамку в мокрое не от слёз ли лицо. – Мама-мамочка, что же это? Уссалась я?
– Глупа девочка ты моя Манюшка… – прижалеть, сглаживая по волосам, дочу кинулась. – То любовь из тебя в три ручья о земь хлынула!.. Любовь… сла́дка, как мёд…
Поутихло и стали сбираться уж.
– Мам, а банник чего приходил? Мне трусы подарить? – оборотилась до матери.
– Нет, трусы то на деле придумала я тебе. Всем ударкам нам выдал район, я размер и взяла на тебя, – мать, согнувшись, укладывала белые новшества позаботливо в сторону от невыстиранных трусов.
– Мам… – запнулось и молча стоит в тишине.
– Что, хорошая?
– Я люблю тебя! – с отчаянной смелостью и отвернулась, совсем покраснев.
– Правда, что ль? – женщина и сама смутилась чуть, но виду не подала. – За трусы?
– Нет… за мёд…
– Моя же ты доченька! – всю прижала за нежные плечи к груди. – Разве правда понравилось? Вызнала, где у нас, баб, случается мёд?
– Мам, не жми… у меня голова и так кружится всё наверное из-за тебя… Лучше слово мне дай…
– Ну?
– Даёшь?
– Ну.
– Когда вечером все поулягутся спать, мне не терпится уж, дашь мне вызнать и твой на вкус мёд?..
Ему хорошо было здесь… Полки жа́рки, соснова доска… В раздевальне с утра настоявшийся запах пизды запопыхавшей на выданье…
Да была уж пора. Кого тянет с обеда на дым смотреть* сквозь заве́жу ресниц, а ему только лишь ранний день начинается, ждут смешные дела. Он ещё один раз глянул ласково, улыбнулся невидимо, да и вылетел вон.
=====================================
* Прореха-карман – (зд.) мотня.
* Усе́рдится – гл., наст. вр., от усердствовать, старается, пыжится. Отл. от. гл. буд. вр. усерди́ться, т.е. серчать, осерчать.
* На дым смотреть – (зд.) видеть сон, созерцать во сне этот мир в его волшебстве и эфемерности.
Ангел Любви. Спортивная головомойка
В раздевалке у девочек после тренировки стоял по-летнему плотный запах терпко-обворожительного девичьего пота. То и дело мелькали вокруг сбрасываемые и натягиваемые одежды. Взмокшие юные тела только начинали остывать после пары часов интенсивных спортивных занятий. Здесь определённо было, чем полюбоваться и на что посмотреть.
Объект же материализации был достаточно развит структурно* – не пришлось даже вводить его в состояние транс-сна. Тренер городской команды девочек по волейболу Алексей Анатольевич, по прозвищу “Атила”, почувствовал лишь лёгкое недоумение (что вообще-то с ним случалось довольно редко) и незаметно для себя стал носителем вторичного разума. Правда, к лёгкому недоумению, приключившемуся с тренером посреди опустевшего зала, примешалось ещё одно обстоятельство – по выражению самого Алексей Анатольевича, у него «взвился дым в штанах». Но как раз подобное с ним случалось довольно часто, и он не обратил на то никакого особого внимания.
Лишь слегка прикрыв вздутый горб на спортивных трико папкой с журналом занятий, Алексей Анатольевич вошёл в женскую раздевалку, уселся в самом эпицентре среди оголяющихся юных тел на низкую лавочку и, молча, с неподдельным интересом уставился на окружающие его подробности происходящего. Ирочка Мальцева стояла прямо перед ним, повернувшись спиной, и только стягивала с плечей мокрую насквозь красную майку, под которой видны были туго впившиеся под лопатки бретельки скромного лифчика. Основной нападающий команды - Анни Гатис - сидевшая справа от Ирочки, уже вытирала майкой широко расставленные крепкие ноги, сильно болтая при этом своими огромными голыми сиськами. Маленькая разводящая Олеся Гончар увлечённо зевала в окно, успев за всё время стянуть вниз к кедам лишь наколенники, да и то был возможен вполне вариант, что слезли они с неё ещё в спортзале. Стройнотелая Людмила Борц, белокурый признанный капитан команды и тайная зазноба сердца Атилы, стояла уже полностью обнажённой, полуотвернувшись к вешалке, и извлекала из спортивной сумки купально-душевые принадлежности.