плохо вооруженных — у нас были только пращи да деревянные вилы, дядюшка Лапорт нас поставил в первом ряду, близко к неприятелю. Мы занимали место на склоне горы, выше овчарни; мы дразнили папистов, снимали шапки, кланялись, размахивали руками, а потом, затянув псалом, двинулись на врагов.
Вдруг на нас обрушились громы и молнии, облака дыма… И вот я очутился в Борьесе.
Я уж думал: все копчено. Господи, прости меня!
Капитан Пуль приказал оповестить, что десятка два фанатиков он уничтожил, а об остальных ничего не известно, должно быть, бесславно разбрелись по домам, спрятали в тайники ружья, смяли с древка лезвия кос, понурив голову, принялись опять вспахивать землю или чесать овечью шерсть… Восстание заглохло. У мятежников нет больше войска.
Мало-помалу черное стало в белое обращаться. Старик Дезельган отвозил в Колле к бондарям для починки свои винные бочки и узнал там от верных людей, что они видели, как провезли по городу с полдюжины убитых солдат. Вот оно как! И даже одного офицера ополчения, простреленного двумя пулями. Верно, верно. Как его звать? Жиберген. Он дворянин из Сен-Жермена. И еще одного офицера из Брану, раненного по ошибке своими же. Даже самого Пуля наши подстрелили, только рана не опасная, зато его шурин Виватьен, капитан фузилеров, ранен смертельно. Вот что люди говорят.
Авель, тоже ходивший на разведку в Лезинье под Шапдомергом, слышал, что из «двух десятков фанатиков», якобы перебитых Пулем, не видели ни одного, так как сей знаменитый капитан поспешил запереть тела убитых в овчарне и сжечь ее, — поспешность, весьма необычная для папистов, коим очень нравится волочить на плетенках останки гугенотов по городам и деревням…{51}
И наконец, вчера вечером пришел Теодор.
Из верных источников мы узнали, что нашему Гедеопу и его войску удалось с тех пор изрядно потрепать три роты полка Мираля у Вебронского моста.
И наш кузнец Лапорт теперь пишет властям дерзкие послания и подписывается так: «Господом посланный Гедеон, полковник детей божьих, взыскующих свободы совести».{52}
Теодор рассеял последние мои сомнения относительно Этой победы, после коей победители так быстро задали лататы. Я знаю теперь, что мы войну ведем на новый лад: мы должны нападать внезапно, врасплох и тотчас рассеиваться — такое правило установил Жаванель из водуазской секты, который некогда привел крестьян-повстанцев к победе.
Жаванель оставил также указания, в коих запрещается кощунство, разврат и воровство, предписывается молиться перед боем, всю добычу складывать вместе, пленных не брать, церкви жечь.
Брат узнал все это от рыжего пекаря Кавалье, следовавшего за нами от Сен-Мартена до Шандомерга. Кавалье жил в Женеве.
Брат сказал мне, что мы оба должны как можно скорее присоединиться к повстанцам, а по дороге выполнить некое поручение. Мать — она сильно постарела за последние дни — тяжко вздыхала. А Финетта поспешила сообщить нам свежие вести.
— Четверых наших взяли в плен в Шандомерге и повезли в Алее, схватили Жана Кудерка из Вьельжуве, дорогой он умер, и его тело таскали повсюду, думали, что кто-нибудь его опознает; второй был Жан Эраль, по прозвищу Сверчок, третий Пьер Саль, а четвертый Жак Донадье… Люди говорят, что их будут колесовать на лобном месте…
Брат поднялся, сказал, что именно ради них мы и должны выйти из Борьеса до рассвета.
— Ты возьми с собой, Самуил, бумагу и чернила. Спокойной всем ночи.
Бумаги и чернил у меня еще осталось довольно. А то, что написано, я положу в пакет и попрошу Финетту сунуть его в наш тайник, когда она пойдет пасти коз в долине. Вот и звезды померкли, а небо чуть-чуть посветлело. В сентябре на горных вершинах рано заря занимается. Авель сказал, что люди уже виноград собирают, но у нас в Гравасе его собрали пять лет тому назад и больше никогда собирать не будут.
Кажется, Финетта не спит — молится в уснувшем доме. Последний огарок свечи, оставшейся у меня из тех, что взяты были в церкви Сен-Поль, тихонько догорает. Спать ложиться не стоит, уже поздно. Помолюсь и я, попрошу у господа дать мне силу и крепость духа.
Под бечевку, которой перевязан был пакет,
засунут клочок бумаги, и на нем крупным почерком
Финетты написано несколько слов, едва уместившихся
на обрывке.
Нет, мне нельзя любить тебя больше бога, иначе ты разлюбишь меня, но я люблю бога еще больше из-за тебя и за то, что отдал мне твое сердце…
Клочок бумаги, на котором Финетта написала эти строки,
она оторвала от страницы Библии. Отрывая, она захватила
вместе с полем три строчки печатного текста.
На одной стороне листка:
«…по роду их. И увидел бог» что это хорошо. И сказал бог: сотворим человека но образу нашему, по подобию…»
На обороте:
«…всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево…»
Опротивела душе моей жизнь моя;
Предамся печали моей,
Вуду говорить в горести души моей.
Скажу богу: не обвиняй меня;
Объяви мне, за что ты со мной борешься!
Страшно вспомнить, страшно! Но никогда не забыть мне то место и всего, что было там. Жалкая, нищенская лачуга; в ней вопила детвора. Сверху казалось, что лачуга уже разваливается, сейчас раздавит людей и дети кричат от ужаса.
Теодор сказал мне:
— Капитан Пуль никогда бы не пришел в Шандомерг: ведь он двинулся в Мазель Розад, хотел стереть там с лица земли дом Кудерка. Никогда бы Пуль не нашел наших, если бы не предал их за деньги доносчик. Вот где доносчик живет.
В лачуге плакали дети. Я вздохнул печально.
— Как они бедны,