и для многих из атланта «школы Филипова» я превратился в заурядного простого смертного, физика-неудачника.
Эту фразу Милена выдала преднамеренно или просто так? (В ее стиле называть вещи своими именами и говорить правду в лицо.) В любом случае я ей благодарен. А Филипов, по-моему, недоволен, считает, что момент для подобных намеков не самый подходящий. Занервничал, приглашает нас в машину с преувеличенной любезностью. Я, Милена и Игнат садимся сзади. Профессор включает зажигание, поправляет салонное зеркальце и, повернувшись к жене, усмехается:
— Вот они снова вместе, сидят рядком, прямо как у меня на лекции. Весь институт втроем… Первая тройка.
Мы улыбаемся в ответ, хотя кое-кому из сидящей тройки сейчас не до смеха. А десять лет назад… Вспоминаю один из студенческих праздников.
II
Восьмое декабря. День болгарских студентов.
Перед центральным входом в университет колонна студентов готовится к факельному шествию под звуки летящего со всех сторон «Гаудеамуса». Шум невообразимый, все суматошно носятся взад-вперед. А наша троица — с Миленой посередине — примостилась в ногах у одного из братьев Георгиевых (до сих пор не заучу, кто из них Христо, а кто Евлогий), кричим, смеемся, машем и красно-бело-зелеными студенческими шапочками, и руками, и ногами, хором участвуем в коллективных декламациях.
— Сэ-гэ-у-у-у-у-у-у… Сачок, гуляка, уникум!
Скорее всего университет вызывают ребята из Высшего химико-технологического, потому что наши не задерживают ответ:
— Вэ-хэ-тэ-и! Вошел хватом, талант испарился!
— М-Э-И! Мудрость, энергия, интеллект!
Но Миленка, сложив руки рупором, выдает более популярную версию:
— Мужики элегантные, импотентные!
В ответ наш поток бурно скандирует:
— Ми-ле-на! Ми-ле-на! Ми-ле-на!
Она, смахнув шапочку, жестом, достойным Цезаря, приветствует ревущую толпу. Да, попался я на удочку — черт меня занес к этим праздным гулякам. Правда, время от времени выдавливаю улыбку — ради Миленки, — но, как видно, она не ощущает нехватки в компаньонах, вот он, пожалуйста, Игнат. Через неделю коллоквиум, если даже случится чудо — не успею прочитать все, что собрал по теме у себя в мансарде. А еще разработка… Филипов хочет выдвинуть ее на национальный конкурс, требует теоретическую часть и тезисы, а я на нулях. Какой тут праздник! В принципе ничего против торжеств и гулянок я не имею, но меня-то оставьте в покое! А все Миленка! Она умна, спору нет, но хлебом ее не корми, дай повеселиться. Эта несерьезность мне слишком дорого обходится. А чего стоят ее шуточки над моей «профессорской суровостью», она словно соревнуется со мной в изобретательности, но по части… способов зряшной траты времени. Я попытался выставить за себя Игната, но она на третий раз заявила в ультимативной форме, что с ним больше никуда ходить не желает. Я ее натуру знаю, потому и приходится волей-неволей убивать свои вечера. Намекнул было, что коллоквиум, что национальный конкурс, что времени нет даже восьмого декабря, но разразилась такая буря, что пришлось идти на попятную. Ну уж в ресторан я ни за какие коврижки не пойду, нечего там делать! И у меня есть характер!
— Последний раз — идешь? — спрашивает она, когда колонна возвращается от Братской могилы в центральном парке.
Упорно разглядываю фланирующую по аллее публику. Голос у меня как неверное пламя догорающего в руке факела:
— Я уже сказал. Нет.
— Я спрашиваю не для того, чтобы ты говорил «нет».
Приникла ко мне, но эта ее нежность вызывает лишь прилив решительности, даю выход своему ущемленному самолюбию:
— А я говорю «нет»! И нет вопросов!
Она отстраняется, шаг назад:
— Да ты, дяденька, философ!.. Не знаю, как с физикой, но великий стоик в тебе уже пробудился. Великий, весьма древний, почти дремучий. Учитель, вещай… Валяй, мудрствуй! Я уже записываю.
— Пиши: «Не должно посягать на личную свободу! Хочет человек — празднует, не хочет — не празднует!»
Игнатушка плетется рядышком и, благоразумно держа язык за зубами, выжидает свой час.
…После тостов, пения «Гаудеамуса» вступительное слово декана Филипова. Отметив успехи факультета за истекшее десятилетие, он пожелает всем «больших удач на ниве научной деятельности».
— Коллеги! После официальной части я хотел бы поделиться с вами радостной вестью. Один из авторитетнейших польских научных журналов опубликовал доклад, который наш коллега Антон Антонов представил на симпозиум по атомной физике в Варшаве. Предлагаю выпить за это — успех Антонова наш общий успех!
Рукоплескания. Филипов подходит к месту, где сидят Игнат с Миленой:
— Где же ваш Антон?
— Он… — начнет дочка, но вмешается Игнат:
— Он чересчур занят, чтобы удостаивать вниманием дорогие нашим сердцам праздники…
И Милена солжет во спасение:
— Ты не знаешь! К нему мама приехала… Я сама видела!
И Филипов улыбнется:
— Коли так… Мать дороже всего на свете.
Игнат, разумеется, нимало не обескуражен первой осечкой. Наяривая шейк (я, несмотря на отчаянные старания Милены, так его премудрости и не осилил), мой лучший друг не отстает от Милены:
— Слушай, твой отец уехал! Давай и мы слиняем!
— Еще не время! Да и куда?
— Ко мне.
Милена, выдержав свою фирменную паузу, отвернется в сторону, бросив вскользь:
— Два предательства за один вечер. Не много ли?
— Я… Предательство? Я… люблю тебя! Ты…
— Слышали, слышали. Ты уже сообщал.
— Не веришь…
— Ну почему! Меня и другие любят. Не уродка, не дура, с виду легко доступна, и ко всему — дочь того, кто повелевает судьбами бедных студентов… В общем, выгодная партия, как говаривала моя бабка.
— Антон не стоит твоего мизинца, подумай!
И Миленка, бросив гримасничать, скажет тихо, но гордо:
— Он не такой, как все! Он личность! Это вы мизинца его не стоите. Он пробьется и без меня, я ему верю. И люблю!
Я за столом, заваленным книгами. Лампа под самодельным абажуром высвечивает скромную библиотеку, богатый календарь, театральные афиши (Милена расстаралась!), над столом — скрещенные длиннющий зонт и сабля почтенного возраста (с барахолки).
За окнами — ночная София, догорает студенческий праздник. Перекинутые скамейки, урны. Молодежь гуляет. У костерка внизу греются, танцуют под отчаянные импровизации гитаристов, фальшивит тромбон. Кто-то одним духом взлетает по лестнице на мою затворническую мансарду, дверь (латанная остатками трухлявой бочки) — настежь. На пороге Миле-на, запыхавшаяся, счастливая.
Все как-то сразу стихло. Как в немом кино: я встаю, она порывисто бросается мне на шею, переворачивая настольную лампу.
Она целует мое лицо — спешно, страстно, а я стою как истукан. Эх, я должен показать характер!
— Погоди-погоди, да ты ли это? Я жду нападения разъяренной тигрицы…
— Ну и жди, дождешься! — Она бесконечно счастлива, смотрит влюбленно. — Я целую не тебя, дурачка, а Антона Антонова — светило мировой физики. Папа на вечере заявил, что «один авторитетный польский журнал опубликовал доклад,