– Давай же, придурок! Да что с тобой такое сегодня?
Она подносит ко рту еще одну ложку, и меня окутывает густой волной вони. Слишком поздно сдерживать тошноту, я чувствую, как рвота неудержимо поднимается вверх, и ничего не могу сделать, чтобы остановить ее, как бы ни старался.
– Ты, кусок дерьма! – вопит женщина, когда меня все-таки выворачивает наизнанку и я забрызгиваю рвотой всего себя и тарелку перед собой.
Она бьет меня по лицу. Наклоняется настолько близко, что я чувствую на щеке ее горячее дыхание.
– Думаешь, ты такой умный? – орет женщина. – Думаешь, сможешь отделаться от еды, просто сблевав?
Я смотрю, как она скребет ложкой по тарелке. Зачерпывает ею все подряд, вместе с рвотой, наполняет до краев, потом подносит к моему рту.
– Ешь!
Я открываю рот. У меня нет иного выбора. Я должен заставить себя проглотить пищу, которую только что отвергло мое тело, молясь, чтобы оно не сделало этого опять, или будет еще хуже. Эта женщина поступала так прежде; она сделает это снова. Я уже усвоил, что плакать нельзя, поскольку это лишь больше ее разозлит. Когда ложка с размаху врезается в мой рот, я слышу взрыв смеха. Я борюсь с тошнотой, которая снова поднимается изнутри. Женщина улыбается, наслаждаясь своим триумфом.
* * *
Вот почему я так ненавидел тот загородный интернат: одна женщина мучила меня, а остальные сиделки смеялись. Иногда она щипала меня или награждала пощечинами; в другие дни бросала сидеть на улице под палящим солнцем или оставляла замерзать, вынув из ванны, и я трясся в ознобе, пока она наконец не решала одеть меня.
Бывали моменты, когда я задумывался: неужели ее не пугает собственная жестокость? Поставив мне клизму с такой силой, что начиналось кровотечение, она сажала меня в ванну, и я смотрел, как вода становится ярко-красной. Вынув меня из ванны, она окунала зубную щетку в грязную воду, прежде чем почистить ею мне зубы. Потом, когда она сажала меня на унитаз, я видел, как вода подо мной снова становится красной, и благодарил Бога за то, что скоро умру; но какая ирония – меня прикончит кровотечение из заднего прохода!
Если я морщился от ее прикосновений, она била меня так сильно, что у меня перехватывало дыхание. А бывало, давала мне подзатыльник, если я плакал, когда меня оставляли сидеть в собственных нечистотах так долго, что моя кожа приобретала угрожающе багряный цвет.
Каждый день я считал минуты, ожидая, когда он закончится – и я еще на 24 часа приближусь к возвращению домой. Обычно я проводил в этом интернате всего несколько дней, но пару раз мое пребывание затягивалось до шести недель, и паника охватывала меня всякий раз, когда я слышал телефонный звонок. А вдруг это звонят, чтобы сообщить, что мои родители погибли в автокатастрофе? А вдруг меня оставят здесь навсегда, пленником этого заведения, где никто никогда обо мне не вспомнит? Страх нарастал во мне день ото дня, пока я не начинал почти ощущать его вкус. Когда мама или папа приезжали наконец забрать меня, я беспомощно слушал, как им врут, что я снова прекрасно провел здесь время.
Даже вернувшись домой, мне было трудно не бояться, потому что я вскоре начинал гадать, когда мне снова придется вернуться туда. Меня отвозили в интернат не так уж часто, может быть, один-два раза в год; но как только меня сажали в машину и мы выезжали из города, я начинал плакать, сознавая, куда мы едем. Мы пересекали железную дорогу, и я понимал, что мы приближаемся к этому кошмарному дому, слыша, как гравий рикошетит по днищу машины, когда мы ехали по усыпанной им проселочной дороге. Сердце мое колотилось, горло сжималось, мне хотелось кричать, и я пытался понять, удастся ли мне заставить родителей услышать мои мысли, если я очень постараюсь.
Но единственное, чего мне хотелось больше всего на свете, пока я сидел, пристегнутый к креслу, бессильный рассказать кому-либо о том, что, как я знал, вскоре случится со мной, единственное, чего я тогда хотел, – это чтобы кто-то внимательно посмотрел на меня. Ведь наверняка они смогут увидеть то, что написано у меня на лице? Страх. Я понимал, где нахожусь. Знал, куда меня везут. Я – не призрачный мальчик, у меня есть чувства! Но никто на меня не смотрел.
36: Скрываясь на виду у всех
Похожие вещи случались и в других местах, где дети и взрослые были слишком слабы, безмолвны или психически беззащитны, чтобы рассказывать о своих тайнах. Я узнал, что людей, которые вымещают на нас свои самые темные желания, не всегда легко распознать. Это не страшилы, не пугала; это самые обычные, незапоминающиеся люди. Может быть, они даже остаются совершенно безвредными, пока не представится шанс воспользоваться чьей-то полной беспомощностью, соблазняющей их переступить границу, которую они в противном случае никогда не осмелились бы нарушить.
Иногда это действительно было интуитивное чувство, что невидимая черта уже преодолена и я – в опасности. Я не мог объяснить это должным образом.
– Поцелуй, поцелуй, – с придыханием шептала одна женщина, когда никто этого не слышал, и наклонялась ко мне. Голос ее был игрив, как у девушки, требующей объятия от неподатливого ухажера.
В другой раз мать одного знакомого мне ребенка вошла в комнату, где я лежал в одиночестве, обнаженный ниже пояса, в ожидании, пока мне сменят одежду.
– А это что такое? – проговорила она и легонько пощекотала мой пенис.
Этот эпизод закончился так же быстро, как и начался, поскольку в комнату вошла сиделка. Но он вызвал во мне стыд и неуверенность. Я не знал, что и думать о тревожных чувствах, наполнивших меня.
Однако не всегда это проходило так мимолетно. Порой совершенно ясно, что происходит, и страх захлестывал меня, когда я осознавал, что становлюсь объектом нападения, от которого никак не смогу защититься.
– Погляди-ка на себя, – как-то раз сказала сиделка, купая меня.
На следующий день я молча смотрел, как она обвела взглядом пустую комнату, задрала подол платья, оседлала мои бедра, а потом начала тереться о мое тело. Я лежал, неподвижный, не моргая, ничего не видя, пока не почувствовал, как она с меня слезла. Страх принимался глодать меня при мысли, что она может снова ко мне прикоснуться, но этого не случилось.
Чем я был для этих женщин – извращенной фантазией, давней и похороненной в глубине души, или мгновением безумия? Не знаю. Но для другой женщины, которая тоже мучила меня несколько лет, я точно был не более чем вещью, предметом, которым она пользовалась, как хотела и когда хотела, прежде чем снова отбросить в сторону.
Уединение было тем кислородом, который вдыхал жизнь в ее поступки: она всегда находила способ остаться со мной наедине. Когда она в первый раз прикоснулась ко мне, я с абсолютной ясностью понял, что она делает, почувствовав, как ее рука искательно лезет в ширинку моих брюк. Она казалась испуганной, неуверенной, и этот эпизод был кратким. Но в следующий раз она осмелела, и ее руки надолго задержалась на моем пенисе. Вскоре она совсем расхрабрилась, словно осознав, что открывать дверь в эту тьму не так страшно, как ей поначалу казалось.