Читать интересную книгу Светочи Чехии - Вера Крыжановская

— Канальи! Надеюсь, еще не один из вас сгорит на костре на месте тех булл, — яростно проворчал Бранкассис.

— О! В тот день, когда сожгут Гуса с Иеронимом, я буду петь аллилуйя с утра до ночи, — шипел Иларий, и маленькие, заплывшие глазки его злобно засверкали.

— Прежде всего, — заметил Бранкассис, — архиепископ должен жаловаться королю, а Вока фон Вальдштейна отлучить.

— Это ни к чему не приведет, ваше высокопреосвященство! На приказы архиепископа никто не обращает внимания. А король до такой степени восстановлен, ему так хорошо еретики напели в уши, что папские послы обирают и разоряют страну, что он даже написал грубое письмо его святейшеству. Граф Вок еще вчера хвастался этим и читал это письмо Гусу. Оно начинается так, — я записал, что мог: „Святейший отец! К нашему глубокому удивлению, узнали мы, с какой смелостью, жадностью и грубой беззастенчивостью поступают послы вашего святейшества, которые проповедуют крестовый поход в нашем королевстве — Богемии. Тем, кто им платит, они обещают царствие небесное, которое, однако, по разумению нашему, достигается лишь добрыми делами”…[54] По этому началу вы можете судить об остальном, — заключил Иларий.

После продолжительного совещания, в течение которого кардинал тщательно расспрашивал Илария о Воке Вальдштейне, его отце и других панах, сторонниках Гуса, он отпустил монаха, приказав предупредить графиню Яну, что он посетит ее послезавтра, дабы не встречаться с обоими графами, уезжавшими на несколько дней в Точник, где находился двор.

Никто из доблестных собеседников не заметил, что паж Бранкассиса, которого тот отослал спать, забился за занавес и не проронил ни одного слова из их разговора. Когда же Иларий стал прощаться, паж исчез, как тень, и, растянувшись на своем ложе, притворился спящим.

Эго был красивый юноша, среднего роста и очень стройный, даже худощавый; бледное лицо его обрамляли густые завитки белокуро-рыжеватых, металлического оттенка волос; карие, красивые, с поволокой глаза смотрели мрачно, особенно в ту минуту, когда, кутаясь в одеяло, он прошептал:

— Сколькими злодеяниями и кровавыми слезами зальете вы ваш путь, шайка негодяев!

Дня через два, мы застаем Бранкассиса в обществе его кузины, во дворце Вальдштейнов. Графиня сидела с заплаканными глазами; она раскрыла кардиналу свое горе по поводу явной ереси мужа и сына и с беспокойством добивалась от него, достаточно ли будет, для искупления их вероотступничества, той индульгенции, которая уже была у нее. Бранкассис успокоил ее на этот счет, хотя все-таки посоветовал, для верности, запастись особым отпущением, из тех, которые щедроты святейшего отца предоставили теперь верующим.

Отказ Бранкассиса поселиться у них в доме стоил графине новых потоков слез.

— Поймите же, мадонна Джиованна, — сказал тронутый ее отчаянием кардинал, — что князь церкви не может пользоваться гостеприимством еретиков, которые поносят то, что священно для меня. Но я часто буду навещать вас и надеюсь, что оба графа, хотя бы из уважения к моему сану и ко мне, как родственнику, воздержатся открыто оскорблять меня.

Он осведомился о Ружене, коснулась ли ересь одинаково и ее.

— Увы! Гус — ее духовник, этим все сказано, — хотя поведение ее безупречно. Хотите ее видеть, кузен Томассо? Она поехала проводить мужа и Вока, но должна вернуться с минуты на минуту. Да вот, кажется, и она, я слышу топот.

Бранкассис подошел к окну и приподнял край приспущенной занавеси; широко раскрыв от изумления глаза глядел он на Ружену, которая с Анной, в сопровождении Броды и Матиаса, легкой рысцой подъезжала к крыльцу. Сидела она на прекрасном белом коне, покрытом богатым чепраком и, как опытная наездница, ловко правила лошадью. От быстрой езды, ее обыкновенно матово-бледные щеки подернулись розовым, тонким румянцем; облегавшее стан черное бархатное платье обрисовывало ее стройную фигуру и золотистые, развевавшиеся по ветру кудри искрились на солнце.

Темный багрянец залил вдруг лицо кардинала и его черные глаза вспыхнули.

Но Бранкассис недаром был мастером скрывать свои чувства, и когда он повернулся от окна, его лицо приняло равнодушное выражение.

— Женщина сдержала то, что обещал ребенок, — покровительственно заметил он. — Графиня Ружена — очаровательна и я буду рад возобновить наше с ней знакомство. Я принимаю ваше приглашение, мадонна Джиованна, и остаюсь обедать с вами и вашей милой невесткой.

Ружена встретила Бранкассиса сдержанно, но почтительно; его спокойная манера себя держать и обаяние высокого сана внушали ей известное уважение. Несмотря на ее некоторое свободомыслие, врожденное почтение к духовенству, которым был пропитан дух времени, не могло на нее не подействовать. Когда же приветливый кардинал дружески заговорил с ней о прошлом и напомнил ей об отце, недоверие Ружены растаяло окончательно.

Слова Бранкассиса оживили ее детские воспоминания, и она припомнила, что видела его у себя в Рабштейне, накануне того рокового дня, когда уехал барон Светомир и вернулся в гробу. Отец, казалось, был тогда в дружественных отношениях с прелатом, который потом и принял его последнее издыхание. Все эти обстоятельства благоприятствовали Бранкассису, и на прощанье Ружена совершенно искренно попросила у него благословения.

С этого дня кардинал стал частым гостем во дворце Вальдштейнов и, что всего удивительнее, одинаково хорошо был принят, как у молодой, так и у старой графини. Вок, недовольный этими посещениями, косился на них; по его глубокому убеждению, Бранкассис был мошенником, как и большинство духовенства, а уж как племянник Балтазара Коссы, в особенности. Но его успокаивала испытанная верность жены, да и с матерью ссориться вновь у него охоты не было. К тому же, молодой граф был слишком беспечен, чтобы долго настраивать себя на мрачные мысли, а в течение своих частых и продолжительных отлучек, вызываемых его службой при короле, он так добросовестно развлекался, что забывал подчас даже самое существование „папского шпиона”, как он прозвал Бранкассиса.

Он не подозревал, какая гроза собиралась над его головой, искусно подготовляемая лукавым итальянцем, вдвойне ненавидевшим его, как хулителя церкви и как мужа Ружены.

Это второе обстоятельство даже первенствовало, так как выдающаяся красота молодой женщины и ее душевная чистота являлись особой приманкой в глазах такого циника, каким был Бранкассис, которому уже все в жизни приелось: в мрачной душе кардинала вспыхнула грозная страсть и росла день ото дня. Безнравственный по природе, не знавший предела своим вожделениям, он жаждал обладать Руженой во что бы то ни стало — хитростью ли, силой ли; изворотливый ум придумал дьявольский план, по которому, прежде всего, надо было разлучить навсегда супругов.

Следовало только вкрасться в доверие Ружены, и он сумел подкупить ее своей притворной добротой и христианским милосердием, с какими относился к совершавшимся событиям. Когда, расхрабрившись, Ружена заговорила с ним о своем духовнике и пыталась оправдать его во взводимых на него обвинениях, Бранкассис снисходительно ее выслушал и, хотя отказался от личного свидание с Гусом, но обещал употребить все свое влияние у папы, чтобы положить конец его процессу, убедившись будто бы теперь, что Гус — преданный сын церкви, и что только неумеренное усердие к истине вовлекло его в заблуждение.

Глава 5

С возраставшим недоверием и беспокойством смотрел Матиас на частые посещения Бранкассиса и дружественные отношение к нему молодой графини. Старик не забыл, какую подозрительную, а может быть, и преступную роль играл итальянец при смерти барона Светомира, павшего, по глубокому убеждению преданного слуги, жертвой убийства. Мысль, что Бранкассис может быть опасен Ружене, неотвязно преследовала его, и свою тревогу он решил поведать Броде, с которым очень сдружился. Всей правды он все-таки не решился ему открыть, а просто заметил, что противно видеть долгие беседы молодой графини с итальянцем-кардиналом, которого он считал негодяем и распутником, в доказательство чего и сообщил, что видел, в Пльзене, в его свите, переодетую женщину.

— Бьюсь об заклад, что паж Туллий, сопровождающий его теперь, тоже какая-нибудь Туллия.

Замечание это не пропало даром. Брода стал присматриваться, а затем и наблюдать за пажом, который часто являлся к ним в дом, то с кардиналом, то с разными от него поручениями. Он скоро убедился в двух вещах: во-первых, что Туллий, несомненно, женщина, а во-вторых, что она ненавидит Бранкассиса; в мрачном взгляде пажа и в горькой усмешке его рта проглядывало глубокое страдание. Тогда у Броды возникло подозрение, что это какая-нибудь жертва кардинала; он решил разъяснить, по возможности эту тайну, и стал еще бдительнее следить за пажом, подкарауливая при выходе того из архиепископства.