придает особо важное значение соблюдению служебной и профессиональной тайны. Горе проболтавшемуся адвокату, врачу, чиновнику! Русские же, с их более общинным образом жизни, испытывают гораздо меньшую необходимость скрывать свою личную жизнь. Служебная тайна нарушается у них легче и это порицается намного меньше, чем на Западе.
Русский переживает мир, исходя не из «я», не из «ты», а из «мы»[204]. Личностные противоречия людей не являются для него чем-то изначальным. Изначально, с присущей ему стихийной живостью, он ощущает во всех людях неделимое целое, люди же – органы их общего мира. Поэтому «он один из всех европейцев обладает способностью непосредственной связи с душой своего ближнего» (Keyserling. Reisetagebuch II. 387)[205]. Он способен искренне радоваться счастью другого человека или сочувствовать его горю. Он проникается душевными состояниями ближнего так, словно они происходят в нем самом. Он непосредственно ощущает чувства другого и живет жизнью другого. В людях вокруг себя он видит братьев, а не врагов. Его первое побуждение – симпатия и доверие. Он верит в естественную доброту ближнего, пока тот не выкажет обратного, в то время как европеец не приемлет другого, пока тот не докажет благонадежности. «Как можно не доверять человеку?» – с удивлением вопрошал Горький. Русские таинственным образом объединены духовной связью. Люди, только что познакомившиеся, быстро проявляют душевную теплоту друг к другу; час спустя кажется, что они знакомы всю жизнь. В Европе, особенно в германских странах, все наоборот: там люди могут быть знакомы всю жизнь, но даже своему другу не раскрываются до глубины сердца.
Если европеец отличается надменностью, то русский – очарованием своей естественности, не свойственной для Запада. Это люди, которые не важничают один перед другим, а предстают такими, каковы есть. Что сразу поражает иностранца – так это скромность, теплота и искренность совместной жизни русских. Вместо пространных рассуждений я приведу пару высказываний, которые имеют особый вес из-за национальности автора. Здзеховский[206], написавший книгу «Главные проблемы России» (1907), поляк. Со стороны поляков исходят как раз самые неблагоприятные отзывы о русских (взять Оссендовского![207]). Поэтому поляка, признающего достоинства русских, не так-то легко заподозрить в необоснованной любви к России. У Здзеховского (с. 172) читаем: «Их самой притягательной и самой броской чертой, о которой знают не только сами русские, но постоянно подчеркивают и иностранцы, является какая-то своеобразная скромность. Она проявляется в контактах с людьми в, общественных формах и проступает более ярко и привлекательно в крестьянине, чем в господине; она умеет сохранить все оттенки человеческого достоинства и одновременно приспособиться к различным индивидуумам и нациям, к обычаям разных стран, подкупая всех своей сердечной теплотой. Встретишься с русским впервые в жизни, а создается впечатление, что это твой старинный добрый приятель, от которого у тебя нет никаких секретов, который понимает тебя с полуслова, может дать дельный совет, – это впечатление, которое крайне редко возникает при соприкосновении с европейцем». Чувство братства во многом облегчает русскому жизнь и делает ее более сносной, чем у западного человека с его инстинктами борьбы, хищничества, конкуренции. Если кто-то попадет в беду среди русских, он не совсем потерян. Он всегда найдет помощь. Если европеец «из принципа» не дает взаймы, то русский дает всегда, даже если знает, что свои деньги – как обычно – назад не получит. Европеец и сам не помогает, и от других помощи не ждет. Его принципы морали: быть всегда корректным, никогда не вмешиваться в жизнь соседа – ни в плане пользы, ни в плане вреда, и не рассчитывать, что кто-то в нужный момент подаст тебе руку помощи. Отсюда – жесткость и безутешность, кантианство всего стиля жизни, «кантующей» европейца. Выбившийся из этой колеи останется лежать на обочине. Здесь не считают позорным отказать другому в помощи, даже если это можно было сделать. Потому что нет обязанности делиться с нуждающимся частью своего изобилия. Если же бедняк посягает на чужое богатство, его презирают нещадно, поскольку существует закон, запрещающий воровство. Оставаться безучастным к чужому горю – это не нарушает западного правового принципа, но это – прегрешение против той идеи любви, которая владеет русским. Может быть, это поможет понять и то отвращение, которое питал к Западу Л. Толстой, увековечивший свои горькие наблюдения в рассказе «Люцерн». Может быть, отсюда станет понятным и Достоевский, писавший из Европы на Родину: «Через три месяца – два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь» (а Сибирь была для него не пустым звуком, он ее пережил). В свете этого и возвращение беженцев в страну Советов не покажется неразрешимой загадкой; особенно если учесть, как глубоко страдает русский на чужбине от явного эгоизма населения. Он просто не выдерживает среди европейских волков.
Мне вспоминается один русский офицер, открывший ресторан в Берлине. Большую часть его посетителей составляли русские, неспособные платить по счету. Предупреждения о нерентабельности его предприятия он отметал возражением, что не может допустить, чтобы его соотечественники голодали. Разумеется, он вскоре разорился. Он был плох как предприниматель, но по-братски отзывчив как человек. – Русские не только отзывчивы на помощь – они мастера давать. Тактичная деликатность, с которой они оказывают помощь, лишает ее той унизительной безжалостности, которой отравлено большинство пожертвований. – Братское чувство делает русских одним из самых гостеприимных народов мира. Гость для них – дело святое. С ним делятся последним куском хлеба. Русский лучше сам останется голодным, чем увидит голодным гостя. Постучится ночью прохожий в окно – русский крестьянин впустит его в дом и отдаст ему свое место, если нет другого, свободного. – Когда европейцы сходятся в ресторане, каждый оплачивает свой счет. У русских один платит за всех, сегодня – тот, завтра – этот. Кто может заплатить, чувствует себя, словно король, милостиво одаривающий подопечных. Он неохотно лишает себя этого удовольствия. Раскладку оплаты по индивидуальным счетам он находит смешной и называет ее весьма характерно – «немецким счетом». – В одном случае братское чувство, в другом – разъединенность.
Себялюбие наиболее бросается в глаза в западном буржуа – в этом важнейшем социальном слое Европы.
Поэтому русский на Западе чувствует себя лучше всего среди богемы и пролетариев, поскольку одни живут вне буржуазной сферы, а другие – ниже ее, вследствие чего реже страдают эгоизмом. Равные условия работы и жизни особенно сильно развили чувство солидарности у рабочих. Тот, кто захочет привлечь Европу на сторону иоанновской культуры, должен прежде всего обратиться к душе рабочего человека. Теперь это иногда понимают и на Западе. Различные писатели, как Жак Маритен (в