Я пробегаю взглядом по своему списку вопросов и вижу, что тут у меня нет никаких замечаний. Я на самом деле люблю первую сцену.
— Но в библиотеке не так пугающе, чем когда она просыпается и видит его, — не соглашаюсь я.
— Я просто не уверен в расположенности зрителей к Рэйзору, стоящему в спальне восемнадцатилетней девушки, — замечает Лэнгдон.
Я уставилась на них обоих.
— Особенно если учесть, что Куинн пятнадцать.
Остин поднимает взгляд на Лэнгдона, и я замечаю его едва заметное покачивание головы.
— Давайте сначала сосредоточимся на этой сцене и решим, библиотека или спальня.
— Зрители и не должны быть расположенными к Рэйзору в начале, — мне что, действительно нужно это объяснять? Я чувствую, как мой прежний стресс сменяется новым, будто кто-то подлил масло в огонь. — Он изуродован шрамами, у него острые, как ножи, зубы. Он не похож на героя, потому что в начале истории он и не такой.
Остин пускается в объяснения о том, как важно зрительское доверие и верное первое впечатление, и использует столько профессионального сленга, что через несколько минут мой мозг начинает отвлекаться и вместо происходящего думать – о Лере в её кабинете, как она сказала мне быть тихой, как будто бы знала, что при мысли об отъезде на эти три дня я была близка к панике, насколько сильно она уже меня любит и как доверяет, что я её правильно пойму, и как сильно она мне нужна прямо сейчас, с направленным на меня взглядом и помогающая мне справиться со всем этим, шаг за шагом.
— …так что вопрос на самом деле в том, чтобы буквально схватить их за шкирку и орать в лицо, что они обязаны полюбить Рэйзора, — продолжает Остин, — причем независимо от того, что тот делает. И да, прямо в первой сцене. Это потом поможет им простить его за последующие действия.
Я киваю, а в голове каша. В том, о чем он говорит, вроде бы есть смысл.
Но при этом и ни капли нет.
И, блядь, я понимаю, что пропустила бóльшую часть его пояснений, но я не могу не начать спорить.
— Просто я считаю…
Тяжело вздохнув, Лэнгдон раздраженно смотрит в сторону Остина.
— У нас на это нет времени.
— Нет-нет, — отмахнувшись от Лэнгдона и обаятельно улыбаясь, говорит Остин. — Пусть говорит.
Я с трудом нахожу слова, несколько долгих мучительных секунд внезапно пытаясь вспомнить, о какой именно сцене мы вообще говорим.
— М-м…
— Начало… — терпеливо подсказывает Остин.
Несколько раз кивнув, я продолжаю:
— Я предпочитаю, чтобы все осталось, как в книге.
Лэнгдон насмешливо бормочет себе под нос:
— Ну вот и сюрприз.
Я резко поворачиваюсь к нему.
— Прошу прощения? — мое сердце бьется так сильно, что я начинаю дрожать. — Разве это не адаптация книги? Я не одну неделю редактировала эту сцену, чтобы все было правильно.
Лэнгдон саркастически улыбается.
— Сколько тебе лет? — наклоняясь вперед и облокачиваясь на локти, спрашивает он.
Я сажусь.
На панно изображена девушка с канистрой бензина, держащая в руках спичку.
— Двадцать три.
— Двадцать три, и ты написала книгу, которая кому-то понравилась. Ну а теперь ты все стала понимать в Голливуде, — щелкнув пальцами, он откидывается на спинку кресла. — Честно говоря, не понимаю, зачем я здесь.
Температура моей крови превысила кипение. Что он сейчас сказал?
— Я тоже не понимаю, зачем, — наконец выдаю я подрагивающим голосом. — Тебе сорок пять, и ты написал только один адаптированный сценарий для крупного фильма, собравшего в прокате меньше одиннадцати миллионов. Наш бюджет в десять раз больше.
Лэнгдон делает глубокий вдох, от чего становится похожим на дракона, который вот-вот изрыгнет пламя.
— Я занимаюсь инди-фильмами, и это перспективная ниша, которая позволяет мне…
Остин пытается засмеяться, но получается резкий вопль.
— Лэнгдон, остановись. Не звезди. Тася просто говорит, как чувствует. Это все для нее в новинку, — он поворачивается ко мне и успокаивающе говорит: — Что-то из этого — и да, я понимаю, насколько это трудно — ты должна доверить нам. Мне. Лэнгдону. Доверить процесс. Как думаешь, сможешь? — он кивает и улыбается, будто я уже согласилась.
Я же потрясенно смотрю на него.
— Превосходно, — заявляет он. — Мы самую-самую малость изменим первую сцену, и бах! На экранах появится созданный тобой мир!
***
Остаток встречи был таким же ужасным. Лэнгдон наконец справился со своим раздражением, но вся моя история оказалась порезанной на перемешанные между собой куски. Исчезли диалоги, которые я так люблю. В сценарии стали красоваться сцены, которые мне и в голову бы не пришло включить в книгу. Не то чтобы я сильно трясусь над своей работой, но так много изменений просто не имеет смысла. И мы будем продолжать делать это и завтра. И послезавтра.
Я заказала еду в номер и переоделась в пижаму, когда на часах еще не было и восьми вечера. Эрик позвонил во время нашего короткого перерыва на ланч, и мы договорились созвониться еще раз в пятницу, когда поеду домой. Судя по голосу, он вроде не собирался меня прикончить. Но я знаю, что по приезде затаюсь в своей писательской пещере.
Черным безжизненным пятном в центре мягкой кровати лежит мой телефон. Мне хочется позвонить Лере и попросить её поболтать со мной, чтобы отвлечься от этого вымораживающего безумия, но воздух при каждом моем вдохе проходит только полпути по горлу и тут же спускается обратно.
Она нужна мне здесь. У меня список дел длиной в пять километров, но от одиночества я чувствую беспокойство. Такая сильная потребность в ней — и так скоро — кажется настоящим помешательством. Большую часть дня вместо работы над сценарием я провела в желании вернуться в Сан-Диего.
Но я не хочу разговаривать с Лерой по телефону, потому что чувствую панику, которую нереально толком сформулировать: по поводу нас с ней, книги, фильма, всего происходящего в целом… И по этой же причине я не могу написать ей смс, ведь уложить эту бездну в несколько слов на экране маленького гаджета — банально и нелепо. Я настолько странно и безрассудно скучаю по ней. Меня тянет уехать отсюда и быть этой ночью с ней. Лера нужна мне в этом номере, и я точно знаю: она тут же, не раздумывая, приедет сюда, стоит мне только попросить. Успокоит меня, рассмешит, и её подначивания сведут мое помешательство на нет. Отвлечет какой-нибудь ерундой: пушистой штучкой, надевающейся на кончик ручки, яркой пластмассовой слинки. Чем-нибудь дурацким и бесполезным.
Но если она поедет сюда, то будет в дороге одна, причем поздно. А люди любят выпить.
Они часто неосторожны. Часто за рулем говорят по телефону и пишут смс. А от Сан-Диего ехать больше двухсот километров.
От входящего сообщения вибрирует телефон, и я на экране я вижу её имя.
«Как все прошло?»
Беру телефон и начинаю набирать с десяток различных ответов, но удаляю каждый.
Бросив в итоге его на кровать, я выключаю телевизор и иду в душ. После чего беру блокнот, следующие несколько часов провожу за самыми худшими зарисовками, что когда-либо делала, и швыряю его на кровать. Был ли успех «Рыбы Рэйзор» счастливой случайностью? Я начала его создавать в пятнадцать лет, и мне понадобилось три года, чтобы закончить. Следующие два ушли на редактуру и еще два на подготовку к публикации. Как я вообще думала написать следующую книгу во время вечных поездок, работой над фильмом и влюбленности?
На панно изображен грызущий все на своем пути монстр.
Я выжата, как лимон, но ум и не собирался останавливаться. Тогда, покопавшись в сумке, я нахожу снотворное. Эти маленькие белые таблетки всем своим видом словно бросают мне вызов.
Я даже толком не почувствовала, как одна скользнула вниз по горлу. От объемного и пустого мир сужается до размеров точки, где я в руке держу карандаш. Линия удлиняется и выходит за пределы листа, а мои веки резко, как срубленные деревья в лесу, закрываются.
***
На следующее утро у входа в здание меня встречает Остин огромной кружкой кофе в руках.