«Силовой» сценарий авторитарной модернизации зачастую ассоциируется с «вариантом Пиночета», которого в начале 1990-х годов часть российских либералов числила своим кумиром. Чилийский опыт, когда армия, придя к власти, успешно подавила оппозицию, предоставив при этом либеральным реформаторам свободу рук в экономике, во многом остается исключением, подтверждающим правило – «силовики» [181] очень редко оказываются успешными агентами модернизации. Как минимум, силовые структуры для этого должны возглавляться лидерами, которые убеждены в необходимости реформ, отличаться весьма высоким уровнем организационной автономии и идейной сплоченности, пользоваться поддержкой среди значительной части общества и при этом быть не слишком глубоко вовлечены в экономику. Сочетание таких характеристик в мире встречается нечасто, тем более, оно совершенно не присуще нашей стране. Еще с советских времен силовые структуры прямо или косвенно контролировали значительные экономические ресурсы (от ВПК до ГУЛАГа), находились в состоянии острой межведомственной конкуренции (которую провоцировали лидеры страны по принципу «разделяй и властвуй») [182] , а их и без того ограниченная автономия к моменту распада СССР «скукожилась» до минимума. Поэтому в постсоветской России армия проявила пассивность и в 2000-е годы утратила роль значимого политического актора [183] . Что же до правоохранительных органов, то в 1990-е годы они подверглись весьма масштабной фрагментации и все в большей мере включались в занятия бизнесом на фоне ослабления механизмов политического контроля [184] . Поэтому неудивительно, что когда после 2000 года статус «силовиков» резко повысился, а их влияние существенно расширилось [185] , они использовали новые возможности исключительно с тем, чтобы расширить участие в извлечении ренты, а вовсе не для того, чтобы реализовывать собственный модернизационный проект. По сути, главной целью и основным содержанием деятельности правоохранительных органов стало «крышевание» бизнеса, что, в свою очередь, провоцировало конфликты между разными группировками в их среде, а отдельные попытки воспрепятствовать этим процессам оказались не слишком успешными [186] . Более того, некоторые исследования российских элит показывали, что именно «силовики» демонстрировали минимальное стремление к проведению курса модернизации [187] . Таким образом, говорить всерьез о возможности реализации в России «силового» сценария модернизации попросту не приходится. Напротив, создание взамен нынешних «силовых крыш» эффективных и подконтрольных обществу правоохранительных органов является для России одной из важнейших задач государственного строительства, которая, однако, в период президентства Медведева даже всерьез не ставилась главой государства в свою повестку дня.
Наконец, несостоятельными в российском случае выглядели и надежды на осуществление авторитарной модернизации с опорой на доминирующую партию. Казалось бы, опыт не только китайских реформ, но и ряда некоммунистических режимов (подобно Мексике в 1930—1980-е годы) [188] показывает, что иерархическая централизованная «партия власти» может быть способна не только обеспечить долгосрочное удержание господства, но и успешно провести социально-экономические преобразования. Однако «Единая Россия» едва ли годилась на роль, подобную Компартии Китая или мексиканской PRI («вариант Карденаса»). Скорее, сопоставление опыта их деятельности в 2000-е годы с российской «партией власти» заставляло говорить о том, что роль ЕР в политическом управлении страной была, мягко говоря, незначительна. Отчасти такое положение дел оказалось обусловлено не только сложившимся в России разделением властей (в условиях сильной президентской власти доминирующая партия была обречена на второстепенную роль), но и институциональным наследием советского периода. Хотя КПСС и была способна успешно контролировать государственный аппарат, и порой даже характеризовалась как «партия-государство», но явная неэффективность партийного руководства экономикой и государственным управлением в последние десятилетия СССР фактически закрыла дорогу к воссозданию этой модели. В превращении «партии власти» во влиятельный политический институт в России не были заинтересованы не только чиновничество, но и политическое руководство страны. В результате нынешний механизм взаимоотношений между государством и «партией власти» – аппарат управления в нем играл ведущую роль, а «партия власти» выступала лишь ведомой, – поддерживался «по умолчанию». ЕР не обладала необходимой для успешного проведения политического курса автономией [189] от чиновничества и была лишена сколь-нибудь содержательной идеологии (если под таковой не понимать поддержку статус-кво). Примечательно, например, что «Единая Россия» так и не стала ключевым каналом рекрутирования в административную элиту [190] – в ее состав политики и чиновники попадали, скорее, по каналам своих персональных связей, чем по партийной линии. Поэтому, даже если предположить, что Кремль дал бы «Единой России» указания проводить курс модернизации через партийные структуры, то вскоре оказалось бы, что собственных рычагов влияния как на общественность, так и на административный аппарат у «партии власти» попросту не существовало. Проще говоря, такая политика модернизации, скорее всего, обернулась бы лишь очередной пропагандистской кампанией и показухой, но и не более того.
Таким образом, из-за отсутствия у российских властей эффективных инструментов для проведения авторитарной экономической модернизации, попытка, предпринятая в период президентства Медеведева, оказалась изначально бессмысленной. Если вывести за скобки громкую риторику, включавшую в себя правильные, но пустые заклинания о верховенстве права и/или инновационной экономике, то на практике воплощение в жизнь этого курса в лучшем случае ограничилось поверхностным заимствованием технологических новшеств. Так, создание «электронного правительства» и внедрение «электронной демократии» в России свелось, соответственно, к компьютеризации документооборота ведомствами и к возможности записаться на прием к чиновникам и/или пожаловаться на их действия с помощью электронной почты и Интернета. Даже достижения в сфере правовых реформ, которые представляли предмет личной заботы Медведева, оказались сведены лишь к косметическим поправкам в законодательстве по типу фактического переименования милиции в полицию. В худшем же случае речь шла о «потемкинской модернизации», призванной создать благоприятный имидж руководства страны в глазах своих сограждан и зарубежного бизнеса и выступать элементом «престижного потребления» правящей группы (примером такого рода мог служить широко разрекламированный инновационный центр «Сколково», призванный стать ареной мирового саммита «большой восьмерки»). Неудивительно, что среди значительной части российских элит, да и общества в целом, довольно быстро возникло ощущение бесперспективности курса модернизации, которая во многом сводилась лишь к шагам, подобным сокращению в стране количества часовых поясов или отмене перехода на летнее время.
Между тем, главным событием президентства Медведева стал глобальный экономический кризис 2008–2009 годов, нанесший сильный удар и по экономике России. Обвал цен на нефть на мировом рынке (с $147 за баррель летом 2008 года до $35 за баррель в январе 2009 года) не только положил конец амбициозным надеждам российского руководства на лидерство страны как «мировой энергетической сверхдержавы», но и обусловил серьезные вызовы в решении текущих экономических проблем. Хотя созданные в предшествующие кризису годы золотовалютные запасы и средства Стабилизационного фонда позволили не допустить полного коллапса экономики России, ее спад оказался глубже, чем практически во всех странах «большой двадцатки» – почти 8,5 % в 2008–2009 годах. Даже несмотря на то, что кризис оказался не слишком длительным по времени, и российским властям в общем и целом, насколько возможно, удалось минимизировать его негативные эффекты, но косвенные эффекты кризиса носили не экономический, а социально-политический характер. В стране исподволь начало меняться общественное восприятие самой системы управления государством. Если ранее многие граждане считали ее пусть неэффективной и коррумпированной, но в целом более или менее приемлемой на манер «наименьшего зла», то после кризиса в общественном мнении наметился запрос на альтернативы статус-кво [191] . Эти тенденции первоначально развивались исподволь и фиксировались даже не столько на уровне массовых опросов, сколько в оценках участников проводившихся социологами фокус-групп [192] , однако позднее они стали все более явными и отчетливыми.