Читать интересную книгу Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

На Дальнем Востоке, видимо, успокаивающий шум прибоя или всё же красота краснознаменных межконтинентальных крылатых ракет ещё больше размягчали сердца соседей по мирку, и работы у сторожевика, а значит, и у его моториста, тогда ещё молодого паренька, было не так много. Лишь в мае служба заметно отягощалась.

Ежегодно в последний весенний месяц, следуя загадочному японскому календарю, эскадра острова восходящего солнца выдвигалась из мест дислокации и прямым курсом неслась под парами к границам советского царства. В течение тридцати дней корабли японцев гудели гребными винтами у восточных дверей нашей державы, столь изящно напоминая о своём желании вернуть почти безлюдные, до войны принадлежащие Японии острова.

Стрелять в сторону соседей было не велено отцами-генералами, но и без шуток русскому человеку жить было всегда невмоготу. На вторую-третью неделю «великого стояния на островах» сторожевик на несколько часов заходил в порт приписки. Вся команда спускалась на берег и споро грузила на борт что-то, формой напоминающее стандартные оцинкованные десятилитровые вёдра. Около сотни штук.

Сторож-корабль выходил в море с задраенной пятидесятисемимиллиметровой пушкой, загодя опущенной в палубу, подплывал к японским кораблям на предельно малое расстояние. Набирал ход и, проносясь, как сёрфингист, мимо загорающих на берегу ничего не подозревающих отпускников, постепенно всыпал «ведра» с уже запаленными торчащими из их чрева бикфордовыми шнурами в булькающую сине-зелёную жижу. Ветер для сего действа выбирался встречный и обязательно боковой — бредущий в сторону японских просителей.

Через пару минут после того, как странные боеприпасы оказывались в воде, море вскипало желтовато-кислотным дымом. Сам океан извергал из себя едкие облака удушливых испарений, а ветер бросал хлорный газ в сторону не угомонившихся со времён войны соседей. Не в силах противостоять натиску стихии и хитрой на выдумку русской голи, японо-корсары травили якоря да разворачивали стальные шхуны и фрегаты ко своим брегам.

Срочная служба кончилась. Родной город. Родные улицы. Автобаза, ставшая за шесть лет третьим домом — после хаты на окраине городка и трюма урчащего судна. Шестой разряд сварщика. Жена, дети, квартира… И выпивка — спутник и товарищ, легко снимающий массажем пищеварительного тракта усталость в ногах и руках.

Советская система была проста — работай и зарабатывай. Думать было ни к чему. А хотелось. И вот, чтобы смирить в себе это, никому не нужное во времена безголового коммунизма свойство человеческой натуры, он и пил. Всаживал прилично, с азартом, что, впрочем, не мешало ему и хорошо трудиться. Сварщиком был замечательным. Мастером своего нехитрого, но все же полезного и нужного дела.

Добрый, работящий, веселый, с рюмочным грешком, уравнивающим его с остальными небезгрешными существами планеты. Обычный человек. Необразованный, порой не знающий меры, но в целом заряженный положительным зарядом — ион, ищущий что-то и растворяющий вопросы спиртом.

Он не доставал руки из кармана. Правое плечо было чуть опущено и неестественно выгнуто вперед. Виднеющаяся кисть висела плетью, покрытая желтоватым узором.

— Что это? — мягко спросил я, указывая на странное свойство его фигуры и выступ одежды.

— Мусора избили, — скромно ответил он, — с тех пор и побираюсь. С работы уволили. Какой сварщик фактически без правой руки. Даже дворником не берут. Работал до осени, а как выпал снег — погнали. В Сибири снег тяжёлый, неподъёмный. Одной рукой не осилить.

Не более получаса я знал его, а кажется — как будто вечно. Всегда я восхищался его весёлым нравом, незлобивостью; не покорностью судьбе, а смирением; не глупостью, а простотой; не наивностью, а открытостью… И его бездонными глазами — атрибутом любого глубоко тоскующего человека, попавшего в безысходное положение, увязшего в проблемах, в алкоголе, в равнодушии, отхлебнувшего вдоволь из бочки несправедливости и подлости, из кадки желчи и глупости людской, но ещё не потерявшего надежду и веру хоть не в себя, но в других — в добрых, хороших людей, иногда помогающих ему кто словом, а кто делом.

Пыл любви

Пыл любви не выбирают —В нём горят и умирают!

Мысли из никуда

Он обещал… но вернулся.

Добро легко отличить от зла — оно с кулаками.

Консилиум обезьян признал первых людей душевно иными и изгнал из рая.

Понять шутку — пройти путь от обезьяны к человеку. Пошутить — обратно.

Жизнь — русский театр, а режиссёр глух и немец.

В мире мало добра и много разговоров о нём.

Мир без Бога просто пустоват, как автобус без кондуктора.

Свеча на снегу

Неотапливаемая крохотная комнатёнка, арендованная на полузаброшенном судоремонтном заводе. Пара холодных железных станков. Мешки с кусками источающего аромат мёда, золотисто-коричневого мягкого пчелиного воска. Брикеты белого, безжизненного, трупного цвета парафина. Горючая нить. Коробки с готовой продукцией. Наниматели, разговаривающие на плохо понятном, варварском языке. Вот первое, что увидел Бахром в России.

Он, мусульманин, за несколько тысяч рублей в месяц изготавливал в полулегальной шарашке свечи для православных церквей, кои прихожане, верующие, а зачастую просто случайные в церкви люди бежали воспалять перед иконами, как только в жизни гремели горестные события. Вот первая работа, на которую мужчина, разменявший пятый десяток и свою родину на чужбину, не раздумывая, согласился.

Иногда в конце рабочего дня Бахром зажигал готовую поминальную свечу, даже не задумываясь о таинстве, которое совершает, и ставил на бетонный некрашеный подоконник. Ровно полтора часа яркое пламя озаряло каморку, ровно час с небольшим надежда на перемены к лучшему разгоралась в душе Бахрома с новой силой. Пламя то потрескивало, то завывало, то затихало, то с новой силой пожирало и плавило воск, оставляя возле окна после себя остывшее маслянистое пятно луковичного цвета.

Жил Бахром прямо на рабочем месте — под лестницей на второй этаж, давно заваленной всяким хламом. Получал за работу гроши и большую часть сразу же отправлял семье, оставшейся на родине, в стотысячном городе Термезе на границе с Афганистаном, — в засушливую местность, где не было ни работы, ни перспектив, где родились его дети и давно умерли надежды и мечты.

Дело Бахрому нравилось — приятный запах, относительная чистота, почти бесшумно работающий станок, переплавлявший парафин и воск в единую массу, мысли о Боге, появляющиеся, когда брал он в руки горсть свечей, тех, что вскоре должны были, по непонятной для него традиции, вспыхнуть и сгореть в христианском соборе, под своды которого, как верный сын Аллаха, Бахром ни разу в жизни не входил.

Родился и вырос Бахром в Узбекистане — на самом юге страны, где в летние месяцы Аллах не посылает правоверным ни капли своей волшебной живой слезы. За годы коммунизма Узбекская ССР сделала тройной прыжок из феодализма и каменного века в десятилетия просвещения и индустриализации. На этот прыжок ушли все силы, и в конце двадцатого века узбеки снова провалились в зиндан рабства и восточной тирании.

Ислам Каримов, ухватившийся за конский хвост власти, проскакавшей мимо, вместо гласности и демократии показал народу плётку и ярмо, все мало-мальски значимые предприятия подчинил себе, неугодных и несогласных уничтожил физически или морально — как в Средние века устраивал ордалии кипятком да судил по закону талиона.

Бахром совсем не знал снега. Человек, выросший в жаркой засушливой местности, слышал рассказы о снеге от стариков, видел белый, холодный, липкий порошок только по телевизору, да и то лишь в редких выпусках международных новостей. Ещё поэтому Бахром решил ехать именно в Сибирь — туда, где снега было очень много, в большой город, где легче затеряться и укрыться от проблем и опасностей.

Правда, тогда не знал он, сын узбека и таджички, что бежит из песчаной пустыни в пустыню снежную, из жары и нестерпимого пекла — в стужу и ледяной ад, из нищеты и бесправия — к тому же беспросветному безденежью, ненужности и презрению окружающих, чужих духом и телом людей.

Как у любого человека, были у Бахрома друзья — со школы, с техникума, просто хорошие люди, с которыми сталкивала судьба. Всем скопом поддерживали они друг друга в горестях и печалях, вместе веселились на праздниках и радовались успехам детей.

К тридцати Бахром обзавёлся семьёй и устроился на солидную, по меркам их маленького городка, должность. Предприятие обеспечивало комплектующими конвейер Уз-Дэу-Авто и работы всегда хватало, а трудиться Бахром любил и умел.

Многие друзья преуспели больше, делали собственное дело — в кафе, в автосервисе, в маленьком местечковом банке. Несмотря на различия в доходах, дружба не давала трещин, ещё больше закаляясь в печи времени.