Читать интересную книгу Узкий путь - Михаил Литов

- Ты хочешь сказать, что могут быть мудрость, терпимость, даже теплота и сочувствие, но любви уже быть не может?

- Не знаю... - Ксения покачала головой, переживая сомнения, но не умея решить вопрос, стоит ли делиться ими с другом. - Ты говоришь о любви, а мне порой сдается - что чуть ли не о гражданской войне. Эти твои декларации, ультиматумы... Торопишься объявить, что нынешняя твоя любовь лучше прежней... допустим... почему бы и нет? Но, может быть, ты сам еще не понимаешь, что она тем и лучше, что зовет к мудрости и терпимости. Ей-богу, я так до конца и не вникла, что ты имеешь в виду, когда говоришь о любви. Ты еще бываешь таким молодым, таким легкомысленным... Я же видела, как ты сегодня на крыльце пытался раздеть Марьюшку. Что это было? любовь? мудрость? или всего лишь похоть?

- Глупость, не более того, - с запальчивостью отрекся Сироткин от недавних воззрений на Марьюшку Иванову, толкавших его в область любовных плутней.

- Но в каком-то смысле и несчастье, одиночество, не так ли? - с ласковой настойчивостью возразила Ксения.

- Так. - Он уселся на пол возле стула, на котором она сидела, и прижал голову к ее животу, а руками обнял колени; вымолвил тоном, убирающим все разногласия, мешающие им сейчас же найти общий язык, и высоко возносящим мольбу о будущем единении: - Ты только приходи ко мне, а там, глядишь, все поправится...

С улыбкой удовлетворения Ксения погладила его растрепавшиеся волосы. Теперь все стало на свои места; он у ее ног, и он безгрешен перед нею; он не замышляет ни предательства, ни поругания, никем не послан, ничего не замыслил и даже сам не ведает, откуда явился и чего ищет, сила любви обновила его, и он снова чист и невинен, как младенец. Она решительно потребовала:

- Ну-ка встань!

- Зачем?

- Ну, было у тебя несчастье с Марьюшкой... в каком-то смысле оно и сейчас продолжается... так поднимись! воспрянь! Есть у тебя шансы на будущее или нет? Покажи, если есть. Докажи, что не все потеряно!

Свидетельствуя, что она не в шутку говорит это, Ксения сердито оттолкнула от себя Сироткина, встала и притопнула ногой.

***

Ксения твердо решила рассказать о скандальности Марьюшки Ивановой именно Сироткину, и больше никому, стало быть, ее устраивало его приглашение. Что до опасений самой очутиться в сомнительной ситуации, они не очень-то донимали ее, на амурные опасности, угрожавшие ей от мужчин, тем более давних знакомых, она смотрела широко и свободно, чтобы не сказать скептически, как на нечто смехотворное. В глубине ее души брезжило странное подозрение, что наставлять рога ей, собственно, некому, ибо Ваничка, как ей представлялось, либо вовсе не любит ее, либо совершенно не ревнив, а если и любит, то уж способности испытывать ревность все равно лишен начисто. Жилось с ним, в общем-то, неплохо, он не стеснял ее свободу, проповедовал легкий и непринужденный стиль общения. Но эта свобода и легкость все же казались Ксении чем-то вроде жиденького чая старичков, а ей еще хотелось заваренного покруче, даже вообще напитка покрепче. Тем более что в ее лета уже кстати и добавлять: пока не поздно. В прошлые годы она пыталась связать себя литературой мужа, войти в образ жены гения, но из этого ничего не вышло, Конюхов, едва на сцену выносился его писательский крест, вполне обходился собственными силами, не терпя никаких попутчиков на своем многотрудном поприще. Он оставлял ее за бортом своей настоящей, главной жизни, а ей хватало гордости и ума не домогаться права разрушить его запрет, но не хватало настойчивости, чтобы хотя бы издали попытаться постичь, в чем смысл и цель его сокровенных трудов. Впрочем, тут отчасти была и месть с ее стороны. Не подпуская жену к секретам своей писательской кухни, Конюхов тем самым давал понять, что существуют две правды, одна общая для всех, другая - исключительно для его личного пользования, и обе они для него драгоценны, хотя вторая, когда он ее применяет, пожалуй, оказывается плодотворнее. А Ксения, при всей широте ее взглядов, в данном случае строгим и скорбным, идейным п о м а л к и в а н и е м выражала мысль, что она не только знает одну-единственную, т. е. общую для всех правду, но только ее одну и признает.

Но это были идеологические противоречия, а в сфере интимной Ксения распространяла на супруга суждение, что он и мил, и незаменим, и даже выглядит каким-то трогательным комочком, который надо поскорее приласкать, как ласкают пушистого и слабого котенка. Свою жизнь она считала если не никчемной, то во всяком случае лишенной глубокого смысла и высокого предназначения. Сознание, что муж талантлив, а сама она в этом смысле обделена Богом, побуждало ее с особым беспокойством искать почву, на которой взросло бы их единение, однако рядом с торжественным признанием величия Ванички в ее душе теснилось и его умаление, желание унизить его. И сердце подсказывало ей немало поводов для отрицания ценности той работы, которую он делал, главным же был тот, что все его попытки поднять свою работу на уровень необходимой всякому разумному мастеру известности неизменно терпели крах. Ее собственная работа была чепухой. И если бы Конюхов, вступаясь за свое дело, напомнил жене, что не он, а обстоятельства, законы и неправды общества повинны в тех неудачах, которые жестоко втаптывают в грязь его стремление подарить народу плоды своего творчества, Ксения получила бы моральное право вместо ответа справиться у него, почему и по отношению к ней мир устроен несправедливо. Ведь она тоже добросовестно, а в иных случаях и с огоньком занимается своим делом, но это ничуть не прибавляет ее жизни осмысленности.

Когда доходило до грани, за которой могла начаться распря, или когда словно невосполнимая утрата томила непроясненность причин, пригибавших вольно распушенные веточки их судеб к совместности, они предусмотрительно бросались в поэтический задор, не без скрытого лукавства восклицая: любовь! только она соединяет навеки своих избранников, стирает преграды и утешает в минуты скорби! Но в повседневности брака любовь не приедалась и не утомляла, лишь когда рядилась в непритязательные одежды и выступала скромным, почти незаметным помощником в обычных заботах, а не одержимым поводырем, обещающим доверчивым простачкам провести их в утраченный Эдем.

Впереди, однако, маячила старость, и Ксению смутно волновала потребность понять, почему всю жизнь ее дела устраивались и обстоятельства складывались так, а не иначе, почему, когда она хотела поступить наперекор обстоятельствам, получалось все же не так, как она задумывала, а когда она ничего не хотела и не ждала, ее подстерегала неожиданная удача. Ей нужно было понять хотя бы, можно ли назвать ее жизнь сложившейся, удачной или нельзя, и этот вопрос, подразумевавший нечто ностальгическое и мало обремененное надеждами на будущее, имел значение не только для ее тщеславия, но и для нравственной пытливости, коль уж не стоило и поднимать другой вопрос, более сокровенный и мучительный, а именно о смысле ее существования. И она уже знала, что ответа как такового нет, но некий ответ прозвучал бы, когда б она сумела доказать, что еще способна к сильным переживаниям, даже к разгулу страстей, к тому, что называют бурей чувств.

Конюхов был хорошим, довольно бойким и гладким писателем, с признаками темперамента и глубоких противоречий духа, но для его немногочисленных читателей он, может быть, тем и был хорош, что на его сочинения не обращали благосклонного внимания издательства. Так, непризнанным и даже гонимым гением, литературным изгоем, он вернее удерживался у них в почете. Сам Конюхов, претерпев в ранней молодости яростные муки честолюбия, теперь почти успокоился, сосредоточившись на мысли, что его удел - трудиться не покладая рук, полнокровно выражать себя, а путь его посмертной известности, славы или забвения в могиле будет ему абсолютно безразличен.

Ксения в сущности перегибала палку, упрекая мужа в полном отсутствии инициативы, вообще в отсутствии всякого стремления создавать ей условия для безбедной и беззаботной жизни. Конюхов старался. У него действительно случались минуты апатии и нежелания заботиться о материальном положении их крошечной семьи, но они были не настолько часты, чтобы нападки Ксении выглядели чем-то иным, кроме активно, атакующе проявляющейся боязни, что Ваничка совсем уж отобьется из рук. Брюзжанием и подстегиванием с помощью всяких колкостей, угроз, устрашающих намеков на возможность разрыва она поддерживала в его глазах свой авторитет.

В последнее время Конюхов, продавая книги с лотка, участвовал в бурно развязавшейся книжной торговле, явлении, в котором бьющее в глаза укрупнение цен для многих затмевало даже величие факта обретения издательствами свободы публикации еще недавно недоступных читателю творений. Втридорога продавались внезапно выплеснувшиеся на книжный рынок сочинения Сю, Лоренса, Набокова, провидческие заметки мистиков, романы ужасов, образцы детективного жанра, наставления лекарей и косметологов, астрологов и авантюристов. В этом торговом, ярмарочном смешении еще лишь неясно вырисовывалась удручающая правда более позднего времени, когда обнаружилось, что насыщения книжной продукцией требует прежде всего людская глупость, а серьезного читателя экономически выгодно оттеснить в уединенный и узкий мирок чудаков. Торговал Конюхов под прикрытием кооператива, которому и отходила львиная доля его выручки, и происходило дело в одном из немногих людных мест не столь уж большого города, так что поползновения скрыть род своей деятельности выглядели бы нелепыми. Стало быть, Конюхов принадлежал к тем членам "своего круга", о ком было доподлинно известно, где и как они срезались и попали в тенета мамоны, но все знали, что вот он-то, писатель наш, отнюдь не зарывается, торгует лишь для обеспечения жизненного уровня и голову в денежном плену не потерял. Он был напарником странного маленького человечка болезненного, почти сумасшедшего вида, по фамилии Пичугин, еще недавно скромного инженера и верного подкаблучника у жены. В торговом водовороте Пичугин преобразился знатно, как поставленный в раскаленную духовку комок сырого теста. Он забыл, что его могут заметить в рабочее время сослуживцы совершенно не там, где ему надлежало быть, как и то, собственно говоря, что надо либо ходить на службу, либо оставить ее с соблюдением всех полагающихся формальностей, и жена перестала играть заметную роль в его жизни и теперь всем своим некогда грозным существом свелась к блеклым символам присутствия при его ночных полумистических, полубредовых ритуалах подсчитывания доходов. Последние росли и стопочками сотенных бумажек красовались в тайнике. Пичугин никогда не владел искусством радостного отношения к бытию, а нынче и вовсе как-то обмер внутренне, не смея до конца поверить в свою удачу. Его неприметное личико осунулось, он исхудал, только горели глаза и беспрестанно шевелились губы, ведя устную бухгалтерию. Невнятно влачась в будущее, он не знал и не мог знать, что наступит время, когда правительство объявит сотенные бумажки выпуска шестьдесят первого года недействительными и подлежащими обмену и он в один миг сделается затравленным зверем, потому что у него в тайнике окажутся все именно одни такие потерявшие ценность бумажки, в обмене которых ему откажут, требуя достаточных разъяснений, каким образом он накопил столь крупные суммы. Он еще не знал и не мог знать, что его безумие отнюдь не предполагало в себе силу изворотливости, необходимую для настоящего воротилы, для настоящей акулы, и когда высшие чины ордена, в который он попытался вписаться, более или менее успешно, без гнетущих потерь минуют опасное место, он топориком пойдет ко дну, растерянно хлопая глазами в тяжко бурлящей воде.