Читать интересную книгу Узкий путь - Михаил Литов

То, что сделал Сироткин в сумерках на крыльце, было не единственным пикантным случаем в тот вечер. Однако следует сразу оговорить, что кто бы ни веселился в загородном доме, всегда затем торжествовало практически единодушное мнение, что сделанное в чаду и упоении пира безобразие никоим образом не характеризует отрицательно ни автора деяния, ни насладившихся зрелищем очевидцев. Даже когда человек безусловно выходил за рамки приличий, раскрывая уже не простительную бессознательность или некое ошеломление, а прямой замысел озлобленного ума, о его поступке полагалось говорить в шутливом тоне, а гипотезу, что с этим человеком в будущем лучше не связываться, оставлять при себе.

Пока Сироткин без ловкости, которую могла бы отметить Марьюшка Иванова, наскакивал на нее на крыльце дома, в самом доме томился и страдал некий Топольков. Причиной страданий Тополькова была его поруганная, обиженная любовь к Аленушке, а впрочем, еще и вся печальная история его взаимоотношений с человеком по фамилии Гробов. Топольков отпраздновал начало перемен в общественной жизни отечества не обошедшимся без скандала оставлением поприща учителя математики и в последнее время более или менее сносно существовал за счет наемного труда у Гробова, который стал писателем, вообразив это ремесло наиболее подходящим к его серьезной, мужественной внешности. Гробов замыслил устроить так, чтобы романтическая художественность и умственность писательского дела умягчили и украсили тяжеловесную, порой весьма неприглядную правду тех коммерческих успехов, которые заметно умножились у него за последние годы. Бросая работу в школе, Топольков пошел не простым и предусмотренным законами путем, а как-то вдруг захандрил, раскис и, не снисходя до объяснений, перестал приходить на уроки, и когда начальство добралось до него, оно мстило ему за это вялое проявление бунта, обращаясь с ним как с провинившимся мальчишкой, а не тридцатилетним мужчиной, умным и самолюбивым. Уволившись наконец, он положился на волю волн, а чтобы плавание не совсем походило на голодные скитания потерпевшего кораблекрушение, помаленьку распродавал подаренные ему родителями вещи. Тогда он и сошелся с Гробовым, который, со скрипом вынашивая в себе литератора, вполне сознавал, что ему не обойтись без посторонней помощи.

У Тополькова была сладкая внешность, сладкий голос, которым он при случае распевал чувствительные романсы, и он регулярно влюблялся в только-только вступивших в зрелую жизнь девушек, каждый раз честно не имея в виду ничего иного, кроме как что теперь уж точно в последний раз и эта любовь - любовь до гроба. Исправляя, а по сути дела переписывая заново сумасшедшие сочинения Гробова, представлявшие собой скопление невероятных перлов, он получал деньги за свою работу не столь регулярно, как влюблялся, и все же Гробов не настолько его ущемлял, чтобы его материальное положение не пришло в некоторый порядок. Топольков скоро пришел к убеждению, что встреча с бездарным Гробовым должна привести к пробуждению в нем самом немалого поэтического дара, и взялся за сочинение огромной поэмы; впрочем, от этого занятия он с легкостью переходил к переводу какой-нибудь знаменитой книги, толком не зная языка оригинала, но с еще большей непринужденностью бросал и это, и всякое другое дело на середине и погружался в апатию, заставлявшую его с удивлением и даже презрением поглядывать на людей, которым и чудовищная тщеты бытия не мешала питать всякого роде хотения. В последнее время его силы истощала любовь к Аленушке, долговязой, худосочной юнице с длинными и тонкими, как у цапли, ногами. Чем меньше Аленушка соответствовала топольковским представлениям о девушке, без памяти влюбленной в него, тем больше внедрялась в него и мучила убежденность, что сам он безумно любит эту ветреную и строптивую девчонку.

В молодые годы Гробов с дружками задумал и осуществил рискованное дело покушения на сокровища известного в городе коллекционера, а поскольку дошло и до покушения на жизнь последнего, отнюдь не безрезультатного, его вместе с другими подсудимыми приговорили к смертной казни. О тонкостях давнего процесса Гробов не любил рапространяться, и как случилось, что высшую меру ему заменили многолетним заключением, он не объяснял. Якобы учли, что непосредственного участие в убийстве он не принимал. Но в таком случае возникал недоуменный вопрос, почему же сначала вынесенный ему приговор все-таки отличался крайней суровостью. Гробов, надо сказать, всегда старался напустить на себя таинственность. Он с охотой и даже некоторой навязчивостью называл сумму принадлежащих ему капиталов, и она всякий раз была чрезвычайно высока, почти баснословна, но каким образом он приобрел эти капиталы, умалчивал, намекая только, что не стыд за какие-либо сомнительные махинации, а производственно-технологические секреты дела, в которое он вложил весь свой предпринимательский талант, обязывают его к сдержанности. Став писателем, он почувствовал потребность время от времени высказываться перед окружающими в том смысле, что, не отрекаясь от своего темного прошлого, в настоящем он начисто избавился от всех дурных наклонностей, а в будущем еще организуется в блестящий образец нравственного совершенства.

Аленушка приехала в загородный дом с Топольковым, однако немало времени проводила возле Гробова, а тот, желая переманить ее от Тополькова, с серьезно-страдальческим выражением на лице, в своем глубочайшем волнении как бы дичась всех остальных, пел ей неуклюжие дифирамбы. С подробностями физиологического характера он описывал, какими трудностями изводит его весьма, в сущности, плодотворная и справедливая идея, что она, Аленушка, должна принадлежать ему, а не Тополькову. Аленушка слушала рассеянно, по большей части пропуская мимо ушей этот идеологический пролог и дожидаясь услышать, какие практические условия смены кавалеров предложит ей писатель на этот раз. Топольков, которого Гробов, хмуря брови, изобличал перед девицей как полное ничтожество, издали посматривал на скучающее личико возлюбленной, на зловещую и творившую судорожные усилия показаться плодом особого вдохновения природы физиономию Гробова и снисходительно посмеивался, еще не теряя надежды, что верность Аленушки ему и нынче выдержит испытание.

- По вечерам особенно нет сил терпеть такую любовь и страсть, - глухо говорил Гробов, зарываясь нижней половиной лица в ладони, собранные лодочкой. - Когда вечер наступает, я бросаю все дела, жду и надеюсь, что ты придешь, а на стол для встречи ставлю букет роз, бутылку шампанского и бокалы... ну а под скатерть какой-нибудь специальный гостинец, сюрприз, чтобы тебя ошеломить...

- Какой же?

- Всякий раз по разному, когда браслетик, когда духи... потому что изобретательность любящего сердца!

- Что ж это за духи, если их можно спрятать под скатертью?

- Можно... Хорошие духи, дорогие, и по флакону на вечер, я на них уже кучу денег ухлопал, - угрюмо возразил Гробов. - А ты все не приходишь. Вот так я сижу один за столом, одинокий человек, а внутри пожар разгорается, ну и скажи на милость, какую же надо иметь сопротивляемость нутра и выносливость души, чтобы каждый вечер так погибать и до сих пор еще неплохо сохраниться? Но мои силы на исходе. Я из-за тебя живу и действую на износ. Сижу там весь в поту, дрожат руки... потом выпиваю бокал шампанского, чтобы охладиться, а то, знаешь, слишком беснуются фантазии. Но спасения уже никакого нет, мне это каждый раз совершенно ясно, хотя я еще и питаю кое-какие иллюзии, пытаюсь собрать остатки воли, абстрагироваться, наконец просто каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут не думать о тебе... Все тщетно. Иду в сортир и там кончаю.

Рассказ писателя не тронул Аленушку. Она подняла свою прелестную головку и со скучающим видом обвела взглядом просторную комнату, посередине которой стоял стол с уже значительно потрепанной сервировкой. Не стала эта хрупкая и маловразумительная душа вникать в многочисленные лица смеющихся и беседующих людей, мельком взглянула на погруженного в разговор с Конюховым Тополькова, а затем вдруг, с помощью ловкого умения расширив зрачки, обожгла Гробова стремительным и словно бы манящим в некую жуть взором, после чего, потупившись, вернулась в свое унылое разочарование. Гробов сообразил, что теперь кстати сказать.

- Да, взгляни на эти рожи, - патетически зашептал он, еще ниже, чтобы не услышали соседи, склоняясь к уху Аленушки. - Все такое расплывчатое, неопределенное, ни одного мужественного, героического лица, ни одного Нибелунга тебе, ни одного Роланда... не вижу, - перевел озабоченный Гробов дух, - характерных типов, ни двенадцати цезарей, ни двенадцати апостолов, ни малейшего ни у кого нет сходства с дядькой Черномором! А все сплошь деградировавшая, ожиревшая и одряхлевшая публика, бабье с морщинками, складочками, желвачками... к тому же черноволосые преобладают, а это опасный симптом... Эти людишки ни на что не годятся, разве что только складывать их в штабеля и поджигать вместо угля, для отопления...