Читать интересную книгу Узкий путь - Михаил Литов

Стыдиться торговли с лотка писатель так и не отвык, а в клуб, предвкушая находки, ходил как на праздник, бойко толкался в толпе книголюбов, и дух каждой счастливой покупки сообщался ему теплотой, познанием, каково оно, находить свое место под солнцем. Но вот на благостное состояние души сыскалась порча, и с возвышения, где у них с Пичугиным совершался привал, Конюхов оглядел торжище с иным чувством, нежели прежде. Он увидел наполовину разобранные ряды зрительного зала, превращенное в людской муравейник фойе, красиво залитую ярким электрическим светом лестницу с мраморными ступенями и перильцами, безумную человеческую тесноту, черневшую и шумевшую на этом пространстве; не забыл он обратить взор и на скорбного головой Пичугина, который, весь в поту, в скомканно выбившейся из брюк рубашке, в сползающих, несмотря на подтяжки, брюках, полубредовый, полумистический, упаковывал бесчетные саквояжи, чемоданы, сумочки, клюя их нутро мокрым носом, чтобы половчее распихать добычу. Но и Пичугин своим ожесточенным чутьем уловил какой-то непорядок в расположении духа напарника, встревожился: не время ослаблять хватку! Он спросил с участием:

- Что-нибудь не так?

Конюхов сидел между тюками бледный, как в воду опущенный, писатель и гражданин с опрокинутым лицом.

- Наизнанку вывернутый мир, - туманно пояснил он.

- Нужно терпеть, - сказал Пичугин, просто и прямо отказываясь погружаться в туман, в полемические дебри, в абсурд.

- Для чего?

- Разве у тебя нет причин, чтобы терпеть?

У Конюхова были такие причины. Ксения требовала, чтобы он терпел, и он терпел Ксению, потому что в своем роде пылко и с неуступающей времени страстью любил ее.

Отчего бы и не терпеть, если Ксения будет по-прежнему хранить супружескую верность и ее, не укрывшаяся от его внимания, игра с Сироткиным не зайдет слишком далеко. Но в противном случае терпеть незачем.

Пичугин не шутя выказал участие. Он протянул худую руку и дружески потрепал ослабевшего напарника по плечу.

Мелко плаваю, решил Конюхов, вставая. Чем он хуже Сироткина? Он способен зарабатывать (загребать) отнюдь не меньше, чем Сироткин, Наглых и Фрумкин вместе взятые, нужно только поднатужиться, мобилизоваться, вообще хорошенько уяснить себе цель, которая оправдала бы страстное накопление богатств. Для чего? Ведь не только за тем, чтобы иметь право сказать: я терплю, я хорошо терплю, я заслуживаю похвалы и на душе у меня покой. И он не из тех, кто готов играть предприимчивостью ради утешительных даров собственному тщеславию. Но если только такой игрой можно еще удержать Ксению в преданности, он готов.

***

Сироткин не сомневался, что Ксения исполнит свое обещание прийти к нему в воскресенье, и оставшиеся до свидания дни он прожил на большом подъеме духа. Вообще-то, причин для тревоги у него было немало - Фрумкин, скажем, не предал ли фирму? разве не наживается этот оборотистый господин за его, Сироткина, счет? - и надо сказать, с подъемом духа и это беспокойство пришло в безудержное движение, зашуршало в ушах ядовитыми прорицаниями, плеснуло в глаза ослепляющую пену предвидений.

Ярость суетящихся в голове образом потрясала. Фрумкин - гномик, а громадная и злокозненная директрисса, верховная жрица всего их ведомства, закабалила его, но уродец только рад кабале, довольная ухмылка не сползает с его физиономии. Жрица берет его, как куклу, переворачивает вверх тормашками, и он отрыгивает увесистыми пачками купюр прямо ей в карман, надавливает она ему на животик, и он с блаженной улыбкой сыплет, как младенец на горшке, золотой монетой, стелит ей под ноги золотой ковер, развлекая повелительницу. В углу, морща узкий лобик, молится скорбноликая фрумкинская жена. Какому богу она молится? Не важно, в конце концов это лишь писк, слышишь? она пищит, что Фрумкин ее обманул, обездолил, отдал все другой, а ее оставил с носом. Но это не так, супруг не обманул ее, он и ей несет богатый улов. Богатый улов несет Фрумкин. И несгибаемая сила видений Сироткина изобличает его.

Но Фрумкину не справиться с Сироткиным, который нынче отнюдь не вял и не слабоволен. Сироткин стоит на пороге удивительных деяний любви, и ему нипочем какой-то иудей с его хитроумными уловками. Он высоко летел над солнечно сияющими облаками, окрыленный, как-то радостно взбешенный благосклонностью Ксении. После стольких-то неудач у нее! после стольких горестей, терзавших сердце! после стольких лет без нее, без ее ласки! Теперь он возьмет ее всю, без остатка. Она будет принадлежать ему и душой и телом. К ее ногам он сложит все свои сокровища, все свое достояние, и этому не помешают ни Фрумкин, ни Наглых, ни Конюхов, ни Людмила.

Сироткин осознал, что с Фрумкиным пора кончать. Он позвонил Наглых и сказал: нужно разделаться с одним типом, я знаю, что говорю, отдаю себе отчет в своих словах, я разгадал, я раскусил... Дело неотложное; опасность велика, угроза их общему делу достигла критической точки, и счет не дни, а на минуты. Они договорились встретиться в пивном баре. Наглых был расположен смеяться над страхами Сироткина, а Сироткин не понимал этого и думал, что друг разинет рот от изумления, услышав, до каких разоблачений он доискался.

В баре Сироткин осушил стакан водки. Затем он топнул ногой в нетерпении, и его глаза забегали, как у безумного. Он пустился с жаром излагать свои испуганные мысли и страшные подозрения. Наглых слушал сначала удивленно, а потом со смехом, и он уже уразумел, почему выбыл из игры Червецов и что если сейчас отдать Сироткину на съедение Фрумкина, скоро наступит и его, Наглых, черед. Похоже, Сироткин пытается построить лабиринт и засесть в нем Минотавром. А Наглых хотел мира и веселья, попроще говоря, хлеба и зрелищ, не ему претендовать на роль Тезея. Героизм же Фрумкина внушал ему еще большие сомнения, вообще Фрумкина как личность он ставил гораздо ниже себя и знал, что в построенном Сироткиным лабиринте малый сей погибнет быстрее, чем прекратят свой отсчет самые маленькие песочные часы, вымрет от страха, взмокнет и захлебнется в собственном поту. Этого нельзя допустить. Наглых весь уже отдался фирме и не мыслил без нее своего дальнейшего существования. Ради безоглядного служения ее интересам он бросил прежнюю работу, намечавшуюся научную карьеру, диссертацию, а поскольку так же поступили компаньоны, ему виделась в этом гарантия прочности их союза. Однако выходило, что очень не просто в душе Сироткина, в его изощренном уме. Сироткин склонен пожирать своих. Вот он стоит, положив на залитый пивом столик дрожащие от волнения руки, и напористо жалуется, сетует, изобличает жидовское вероломство, измышляет, фантазирует, миазмирует, маразмирует. Чахлыми возгласами он выражает все надуманные недоумения еврейского вопроса и раскатистым хохотом - благодарность тем, кто радикально решал и готов решать впредь этот пресловутый вопрос. И Наглых вынужден смотреть на Сироткина как на человека, который взял в руки первобытную дубину и намеревается завоевать весь мир.

Сироткин, печалясь, что ему никак не удается убедить друга, усиливался придать выражению лица суровую многозначительность. Он не расист, как Кнопочка, как некоторые из их общих знакомых, для него жид отнюдь не выродок, не урод, не диковинный зверь, а обычный человек, младший брат. Каждый народ известен своими недостатками и своими достоинствами, каждый народ по праву гордится собственным золотым руном и одновременно вынужден стыдливо припрятывать клок, состриженный с паршивой овцы. Поэтому нужно быть бдительным в любой ситуации, даже, на первый взгляд, самой простой, а главное, нужно быть компетентным, когда берешься за то или иное дело. И когда берешься за дело, сулящее прибыль, а среди твоих компаньонов по какой-то причине, может быть и уважительной, затесался жид, необходимо помнить, что жид неисправим, так уж он устроен, что чрезвычайно падок до денег, и, если не хочешь неприятностей, держи своего жида подальше от бухгалтерии.

- Не так уж трудно усвоить это мудрое, проверенное временем правило. А мы... что делаем мы? - выкрикнул Сироткин. - Ты поручишься, что Фрумкин уже не обобрал нас?

- Он всего лишь маленький несчастный человечек, его ругает жена, а возможно, и бьет, - возразил Наглых.

- А все-таки наверняка метит улизнуть в свои исторические палестины и потихоньку набивает кубышку, - упорно и серьезно стоял на своем Сироткин.

- Если потихоньку, пугаться нечего. Только бы не зарывался... вздохнул Наглых. - Кубышку набивать не грех. Грех обманывать друзей, но ты не привел никаких доказательств, ни одной улики...

Сироткин возмущенно перебил:

- А как ты мне докажешь, что он нас не обобрал?

- Но какая нужда это доказывать?

- Ты слишком беспечен. А ведь мы толком не знаем даже, сколько денег у нас на счету, - как будто всхлипнул теперь Сироткин. - Фрумкина спросишь он отделывается ничего не значущими словами, мол, беспокоиться вам, ребята, не о чем, со мной не пропадете. Ты припомни, разве не бывало такого, что мы требовали причитающееся нам, а он вдруг заявлял, что денег в кассе нет? Как так нет? По какой причине нет, если по всем причинам они как раз должны быть? А если их нет по какой-то банковской тонкости ведения дел, недоступной нашему пониманию, так ты, будь добр, объясни, а не отфыркивайся, как если бы мы извели тебя своей тупостью! А если ты их пустил в дело, так почему без нашего ведома? Как видишь, много вопросов... Он нам наши, кровные, выдает - будто швыряет подачку. Разве не так, разве я преувеличиваю, сгущаю краски, скажи? - Ему показалось, что Наглых, поддаваясь нажиму, заколебался, и он не утерпел, возвысил голос, радуясь сознанию, что его сироткинская правда пронимает даже твердолобых. - Ну, пархатый! Он спелся с директриссой, а я говорю... и голову даю на отсечение... она его как лимон выжмет, все наши денежки из него выкачает, потому что эта баба - авантюристка, каких еще не видывал свет! Наш Фрумкин при ней состоит шутом. Мы благодушествуем и ловим ворон, а они тем временем не оставляют камня на камне от нашего благосостояния, и как покончат с нами, сразу оба махнут в палестины.