Читать интересную книгу Дезертир - Валериан Якубовский

— Я знаю его биографию, — шевельнул бровью Ершов. — Это безобидное существо трагической судьбы… Если хотите…

— Пожалуйста. Саша. Сделайте одолжение.

И Ершов с головой окунул Невзорова, человека, родившегося в Москве в страшное прошлое деревни, которое и поныне замалчивается и старательно обходится в печати:

— Лучинский из числа тех раскулаченных, которых в марте 1930-го года высадили из товарных вагонов на снег в километре от станции Котлас. Старшая сестра Эвелина, похоронив на Макарихе умерших с голоду родителей, двух братьев и грудную сестренку, осталась с младшим братишкой в земляном бараке среди таких же несчастных, ожидавших своего часа. Лучинскому шел тогда четвертый годик. И хотя детские воспоминания — самые яркие и долговечные, он плохо помнил своих родителей и называл сестру "мамочкой".

Когда отправляли ее земляков в таежную глухомань за сотню верст от человеческого жилья. Эвелина с братцем обошла ночью по болоту комендантские посты с целой уймой "палочников", вышла к реке и с рыбаками переправилась на левый берег Северной Двины.

Все лето скиталась она по деревням в поисках куска хлеба и крыши над головой. Нанималась колоть дрова, окучивать картошку, а когда не было работы, просила милостыню. В праздники ее можно было видеть с протянутой рукой на паперти Васильевской церкви. Люди жалели сиротку и щедро бросали в рваный картуз медяки и гривенники. Однажды ребятишки в Слободах натравили на них собак и отняли деньги. Собаки искусали мальчика, и он долго болел. Сестрица выходила его травами, но следы собачьих зубов навсегда остались на теле Лучинского, как вечное напоминание о горестных днях детства.

В том же году, осенью, Эвелине удалось устроиться уборщицей в Губине. Там же, при конторе, ей отвели маленькую боковушку, похожую на голубятню. Эвелина надолго застряла в опытной и была довольна своей судьбой.

В середине тридцатых годов, когда мальчику исполнилось восемь лет, она свезла его в детский дом. Прощаясь, обняла сироту, заплакала и обещала изредка навешать. Дважды приезжала к нему с гостинцами. Писала письма, получала от него. С началом войны Лучинский потерял с ней связь

И вот, окончив семилетку, он приехал к своей мамочке с чемоданчиком. Но ее уже не было в опытной. Сидя на завалинке магазина, Лучинский увидел знакомую старушку Марковну. Старушка рассказала ему о сестрице Эвелине. В первые дни войны ее отправили в Карелию рыть окопы. Во время бомбежки Эвелина была ранена в голову. Санитары спустили ее в окоп, и она на глазах соседей из опытной скончалась. Лучинский смахнул рукавом слезу и ночевать попросился к Марковне, которая доживала последние месяцы своей одинокой жизни. Лучинский вызвался за ней ухаживать, и Марковна приютила паренька в крохотной избушке, напоминающей лесную сторожку.

Слушая Ершова, Невзоров, порываясь сказать что-то важное, слегка передернул брови, подав этим знак остановиться, и, когда Ершов достал носовой платок и начал вытирать потное лицо, спросил:

— Выходит, Лучинский — сын бывшего кулака?

— Я бы не сказал так, товарищ старший лейтенант, — ответил Ершов, искоса взглянув на следователя — Лучинский — сын раскулаченного крестьянина.

— А это не одно и то же?

— Нет, не одно и то же, — повторил Ершов тоном обиженного человека.

— Почему?

Ершов медлил с ответом, потому что не знал, как возразить старшему лейтенанту, чтобы в ответе содержалось то, что мы называем "достаточным основанием". Попросив разрешения закурить, он закурил и, вдохнув дым какой-то тонкой, как гвоздь, горьковатой папиросы из невзоровской пачки, закашлялся. Наконец вспомнил, за что ему уцепиться:

— Отец Лучинского никогда не был кулаком, но раскулачен, хотя имел две лошади, корову с теленком, несколько овец и свиней — и никакой наемной силы… Разве это кулак? У моего отца — та же корова, две лошади — на троих. У Лучинского — семь едоков. Было бы справедливее — раскулачить моего отца, а не Лучинского. Отец — богаче…

— Да, — согласился Невзоров. — Были, естественно, ошибки, но основная масса раскулаченных — все же кулаки.

— Вы говорите — кулаки? — не сдержался Ершов. Ему пришла в голову дерзкая мысль — поспорить со следователем и взять под защиту Лучинского. — Я как-то на чердаке нашел старую "Крестьянскую газету" за 1924-й год. И что вы думаете? Там написано: "С восемнадцатого по двадцать третий годы в стране ликвидированы помещики и кулаки". В другой газете за двадцать восьмой год читаю Бухарина: "В деревне — две прослойки крестьян: середняки и бедняки". Откуда же взялись кулаки за какие-то шесть месяцев? Спросите крестьянина, сколько понадобится времени мужику-лапотнику, чтоб обложиться богатством и стать кулаком-мироедом? Крестьянин ответит: десять лет — и то при подходящих условиях. А какие у нас были условия накануне раскулачивания? Твердое задание… Тем не менее "кулаки" появились в 1929-м году и в большом количестве. Значит, это были не кулаки…

— Кто же?

— Бухарин точно сказал, — выпалил Ершов, — середняки. А некоторые, как например семья Лучинских — даже бедняки.

— Что ж, — покраснел Невзоров, — Бухарин — академик. Знал о состоянии дел в деревне. Но не забывайте, в какое время мы живем и чем кончил Бухарин. Может, потомки его оправдают и вы будете цитировать Бухарина.

— Сейчас полезнее, Саша, помолчать… Собственно, что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, — в горячности затвердил Ершов — что три миллиона середняцких семей оторвано от земли. Это по меньшей мере двенадцать миллионов сельских тружеников разделили судьбу Лучинского. Из миллионов уцелели тысячи. А мы еще до сих приклеиваем им обидные ярлыки кулацких детей.

Это ли не надругательство над человеком?

— Откуда вы взяли цифровые данные о раскулаченных? — мрачнея, спросил Невзоров. — Ни одна газета таких данных не публиковала.

— Слышал от отца, товарищ старший лейтенант.

— А отцу откуда известно?

— Уполномоченный крайкома назвал эти цифры собранию партячейки, когда обсуждали статью И.В.Сталина "Головокружение от успехов".

— Понятно, — как бы про себя, еле шевеля губами, произнес Невзоров и удивленно взглянув на Ершова, снова заскрипел половицами.

В принципе он не пытался возражать, чувствуя правоту Ершова, доводы которого показались настолько убедительными, что Невзоров нашел в них ответ на давно мучивший его вопрос — почему страна до 1929-го года обходилась не только своим хлебом, но и кормила им Запад, а после коллективизации наступил голод, особенно на Украине, и наше золото потекло в европейские банки за хлеб, который нужно было еще распределять по карточкам? Невзоров понял, что на огромной ниве страны не стало хозяина — крестьянских миллионов. Но попробуй об этом сказать в другом месте.

Несколько минут оба молчали, и каждый думал о своем.

Оберегая имя Лучинского от узаконенных ярлыков прошлого, Ершов высказал Невзорову все, что накопилось в его душе за эти минуты, когда заговорили о Лучинском, и сам испугался. Он слишком далеко зашел в своих показаниях и боялся, как бы Невзоров вместо штрафной роты не прописал ему 58-й статьи, от которой люди немели и прощались с жизнью, попав в застенки НКВД. Так повелось с тридцатых годов, когда по злобным доносам осведомителей приписывали эту статью чуть ли не каждому арестованному. Ершов с беспокойством ожидал, что предпримет Невзоров.

Впрочем, Ершову, можно сказать, повезло. Невзоров оказался не плохим человеком. По крайней мере не таким, как его собратья по службе, которые выколачивали состав преступления из своих подследственных путем выкручивания рук. Невзоров вовсе не думал делать из Ершова мученика и осложнять его обвинительное заключение побочными статьями уголовного кодекса, напротив. Ему хотелось предостеречь этого человека — не лезть в большую политику, из-за которой люди даже в верхах рискуют жизнью.

— Послушайте меня, Саша, — просто и непринужденно сказал Невзоров, садясь за письменный стол. — Свои убеждения насчет раскулачивания держите при себе и никому не высказывайте. За такие слова в наши дни по головке не погладят. Что касается "миллионов", оставим их на совести истории и будем говорить о Лучинском в единственном числе.

— Хорошо, товарищ старший лейтенант. Понял вас. Спасибо.

Страсти в душе Ершова, наконец-то утихомирились. Он улыбнулся и начал говорить о Лучинском, как сказал Невзоров, в единственном числе.

— Прошу.

И Ершов продолжил свой рассказ о Лучинском:

— Лучинский поступил на работу. Сначала подвозил корм скоту, когда на ферме вместе с матерью работала Валентина. Каждый день, сбрасывая привезенное сено, Лучинский поглядывал на нее издалека, улыбался ей. Потом познакомился поближе. Иногда появлялся на сливном пункте, в бытовке, и Валентина, жалея Лучинского, втайне от заведующей подносила ему парного молочка. Так день за днем внимание девушки к одинокому пареньку перерастало во что-то более значительное, чем обыкновенная дружба.