сознаваться. Но, вместо того чтобы чем-то поступиться, я сделал то, на что способны только люди, – уступил. Тот, кто сказал, что дорога в ад вымощена благими намерениями, все не так понял. Если присмотреться, можно увидеть, что дорога в ад вымощена уступками.
На седьмой день в «Раю», в мой последний день, когда боль в руке и голове более не требовала лекарства, а только обычного аспирина и я мог хотя бы смотреть в зеркало на прежде раздутое от побоев лицо, а мои приступы внезапного плача поутихли, появился Ронин. Я ему завидовал. Ему было незнакомо чувство вины, хотя его методы – не говоря уже о моральных принципах – были весьма сомнительны. Ничто не отравляло его дыхание – как и его совесть, и когда мы с ним встретились в гостиной, во рту у него была мятная карамелька, глаза блестели, зубы сияли. Так вот он ты, сказал он по-вьетнамски. Больной Ублюдок собственной персоной, единственный и неповторимый. Шеф сказал мне, что ты здесь. Я Ронин.
Так он сам себя называл, и так все его звали. Еще одним сюрпризом для меня стало то, что он говорил на грамматически безупречном южновьетнамском диалекте, но с сильным и очаровательным французским акцентом. Третьим сюрпризом стало то, что я давно не видел столь красивых мужчин, и он отлично это понимал. Сшитый по фигуре костюм, поджарое тело, наманикюренные ногти, щегольской завиток нагрудного платка, голубой шелковый галстук длиной с мою руку и американские зубы, зубы кинозвезды, которые он обнажал в улыбке с регулярностью и похотливой радостью эксгибициониста. Только он начал мне рассказывать об их делах с Шефом, как Крем-Брюлешка – получившая такое прозвище из-за цвета кожи – раздвинула шторы из бусин и воскликнула: ах! Мой любимый корсиканец!
Подмигнув мне, Ронин сказал: вот и еще одно мое прозвище, без конца его слышу. Иди сюда, любовь моя лаосская, как давно мы не виделись.
Тут они устроили затяжную демонстрацию французского поцелуя, для которого им понадобились все их языки, а я даже задумался, действительно ли сами французы называют это французским поцелуем. Покончив с этим, Ронин подмигнул мне и показал, насколько он вьетнамец, подозвав меня к себе на вьетнамский манер – всей рукой, а не пальцем, ладонь смотрит в пол. У него были на удивление маленькие, как у ребенка, руки. Идем, сказал он.
Что?
Пощелкав пальцами, он указал на свои золотые часы. У меня времени в обрез. Поговорим о делах, пока я занимаюсь делом. У меня потом другие встречи.
Ты хочешь, чтобы я…
Сидел и смотрел. Если, конечно, не захочешь к нам присоединиться.
Я взглянул на вышибалу-эсхатолога, который пожал плечами, как будто понял, о чем мы говорим, даже не зная вьетнамского. За время своего пребывания в «Раю» он видел все – и в то же время не видел ничего. В приглашении Ронина – точнее, в его приказе – не было ничего особенного. Ну и раз все остальные, включая столь любимую Ронином Крем-Брюлешку, отреагировали на происходящее по-галльски – просто пожав плечами, я тоже пожал плечами и, раздвинув штору из бусин, поднялся вместе с ними в комнату Крем-Брюлешки. Развалившись на кровати, Крем-Брюлешка сказала: извини, Ронин, но он – за доплату. Не важно, что он ничего не может.
Не может? – с удивлением спросил Ронин, автоматически и совершенно правильно предположив, что такое это непроизносимое «ничего».
Это военная травма, вскричал я, упав в кресло. Военная травма!
Мой выкрик и последовавшие за ним слезы напугали Крем-Брюлешку, которая так и застыла в призывной позе на кровати, однако Ронин и глазом не моргнул.
Ну-ну-ну, сказал он, похлопывая меня по плечу, отчего я оказался в несколько неудобном положении, потому что он уже расстегнул свой ремень с золотой пряжкой и теперь его голое мужское естество болталось удручающе близко от моего лица. Ладно, ладно, я и сам знаю парней с такими же военными травмами, они из-за этого не перестали быть мужчинами. В конце концов, чтобы получить такую травму, как раз и нужно быть мужиком. С женщинами такого не случается, верно? Ну а теперь садись поудобнее и смотри представление. Это тебя отвлечет от… от… короче, сам понимаешь от чего.
И он снова повернулся к Крем-Брюлешке. Я забился в стоявшее в углу кресло, мечтая о виски, чтобы утопить в нем неловкость и унижение. Мне не нравилось, когда на меня смотрели, пока я был с женщиной, и мне не нравилось смотреть самому, даже если передо мной была такая красивая пара, как Крем-Брюлешка и Ронин. Я решил, что буду курить, чтобы хоть чем-то занять руки. Я то закидывал ногу на ногу, то садился прямо, разглядывал потолок и развешанные по стенам репродукции с картин Дега и Ван Гога, подпирал кулаком подбородок, клал руки на подлокотники, тихонько покашливал и старался не смотреть в лицо коммунистической шпионке.
Меж тем Ронин говорил без умолку, осилив за это время добрую половину Камасутры – оставалось только дивиться его невероятной выносливости – да еще и комментируя каждую позу, словно бы я смотрел какой-то очень напряженный матч на «Ролан Гарросе». В перерывах между описаниями всех своих движений Ронин рассказал, почему хотел со мной встретиться, и я привожу его рассказ в сокращенной версии, за вычетом бесконечных стонов, вскриков и непристойных отзывов о его телесной эквилибристике.
Мы с Шефом старые друзья, еще с самого Сайгона, с пятидесятых, когда мужики были мужиками, женщины – женщинами, а ебля – еблей, не что сейчас, когда везде одни эти так называемые феминистки. Вот Мадам Ню, Женщина-Дракон, вот она была настоящей феминисткой. Отлично выглядела в аозае и хорошо стреляла. Разве эти самые феминистки так могут? Уличные перестрелки, бомбы в тачках, гранаты прилетают прямо к тебе во двор – и вот оно, сразу чувствуешь себя живым. Короли раньше погибали в битвах, теперь такого, конечно, не случается, а вот в Сайгоне – было дело.
Взять хотя бы нашего президента, Нго Динь Зьема – бабах, готов, труп, и он, и муж мадам Ню, прямо в американском бронетранспортере. Говорят, убийца кастрировал несчастного сукина сына и съел кусок его печенки. Все чисто по-гангстерски, а Зьем нас, гангстеров, не любил, хоть сам коммунистов еще как дрючил. Ну да, я гангстер и горжусь этим. С чего бы мне стыдиться того, что я гангстер? Я поэтому, кстати, Шефа и уважаю. Он ничего не стыдится. Я это понял, еще когда мы были совсем пацанами. Я-то родился в дельте Меконга, там и с Шефом познакомился. Как по-твоему, считаюсь я за вьетнамца?
Мой отец был надсмотрщиком на плантации.