большой мальчик, разворачивай свой подарочек.
Мадлен взяла мои трясущиеся руки и прижала их к пояску, на котором держалось ее мини-кимоно. В последний раз я видел голую женщину три года назад, и это была Лана. Целая вечность, если учесть, что сексуальные фантазии у среднестатистического мужчины возникают каждые три минуты, – я, конечно, сужу по двадцати с лишним годам личного опыта. Я потянул за поясок, он развязался, и от увиденного я чуть было не отключился.
Готов, малыш?
Мадлен не стала дожидаться моего согласия, уверен, в ее жизни не было мужчин, которые тут же не прокричали бы: да, да, тысячу раз да! Я закрыл глаза, чтобы не видеть того, что я только что увидел, а она принялась демонстрировать энциклопедические познания в области мужского тела, достойные какого-нибудь развращенного биолога, провела полную рекогносцировку всех моих эрогенных зон, осуществила разведку бурением, такую, что и воду в пустыне, наверное, сумела бы найти, и проделала героическую работу, эротическая добросовестность которой сделала Мадлен достойной наследницей Марии Магдалины, госпожой всех приемов и уловок, известных еще с тех самых пор, когда Ева хитростью разговорила змея, а затем угостила Адама запретным плодом, и я только и мог, что хватать ртом воздух. И все равно…
Ха, сказала Мадлен.
Что? – прошептал я, не открывая глаз.
Хммм, сказала она, уже громче.
Что там? – я открыл глаза.
Да ничего.
Мы оба с укоризной поглядели на преступника, осмелившегося на столь неслыханное преступление, – Мадлен приподнимала провинившийся член пальцем. Да ничего – это, конечно, лучше, чем нет ничего! Но… но… но… завсхлипывал я, и Мадлен, приложив палец к моим губам, сказала: тссс, большой мальчик. Закрывай глазки, расслабься. Тут нет ничего такого. Я снова улегся и, пока Мадлен доблестно продолжила свое дело, отчаянно думал обо всем подряд, о Мадоннах эпохи Возрождения и Мэрилин Монро, о моделях, призывно раскинувшихся на журнальных разворотах, и сладострастном кальмаре, с которым я потерял девственность, но там по-прежнему не было ничего такого. И даже эта, самая крепкая, микстура не могла меня исцелить, даже после того, как Мадлен перебрала, один за другим, все восемь способов доставить удовольствие мужчине.
Наконец Мадлен от меня отодвинулась и, по-прежнему улыбаясь, но теперь уже из жалости, запахнула складки мини-кимоно. Любые мои слова показались бы или ложью, или оправданиями, поэтому, нашаривая свое белье, я молчал, а Мадлен тем временем стала совсем другим человеком – возможно, самой собой. Пока я цеплялся за простыню, набедренной повязкой опоясавшую мои чресла, она снова натянула свои каблучищи и освежила помаду на губах. Внутри каждой проститутки прячется бухгалтерша, и бухгалтерша сказала: увы, это и был твой бесплатный визит.
Внутри каждого клиента прячется мечтатель, в лучшем случае – оптимист, в худшем – дурак. Дурак только и смог пролепетать: но… но…
Все нормально. С каждым может случиться.
Как и смерть, хотелось ответить мне. То не была преждевременная эякуляция. То была преждевременная эмаскуляция! Этот позор и истощение стояли у меня в расписании лет через тридцать, а то и сорок, к тому времени я успею преждевременно умереть, потерять всякий интерес к сексу или залечь в кому после многолетних шашней с виски и сигаретами. Но я не стал умолять ее дать мне второй шанс, не позволяло достоинство, поэтому я смиренно, но не трусливо признал поражение, сказав: это военная травма. В следующий раз все получится.
Конечно, получится, ответила она с непоколебимой уверенностью детсадовской воспитательницы.
Я даже не соврал насчет военной травмы. Травма моя была ментальная, а значит, хуже не придумаешь, да еще осложненная моими двумя сознаниями. Прошлое из одного прохудившегося сознания теперь утекало в настоящее другого сознания, поэтому-то я чуть не отключился, когда Мадлен сняла кимоно, увидев перед собой не ее ослепительную наготу, а лицо коммунистической шпионки. Меня настигло ее призрачное возмездие, а ведь она даже не умерла. То-то еще будет, когда помрет! И все равно я отчетливо видел ее лицо: растрескавшиеся губы, синяки, немытый, нечесаный клубок волос, и когда это лицо, оказавшись в фокусе, воспарило над телом Мадлен, мне начисто перекрыло весь кровоток.
Ее лицо стало просачиваться в мое сознание после допросов у Мана в исправительном лагере, когда он принялся меня разбалтывать. До этого я постарался начисто о ней забыть, потому что случившееся с ней было моим величайшим провалом и величайшим позором, если не считать, конечно, моего собственного существования, смысл которого я видел в том, чтобы найти ответ на самый важный вопрос двадцатого века: ЧТО ДЕЛАТЬ?
Что делать с рабством?
Что делать с колониализмом?
Что делать с оккупацией?
Что делать с расовым неравенством?
Что делать с классовой эксплуатацией?
Что делать с упадком западной цивилизации?
Что делать с женским вопросом и мужским эго?
что делать с тем, что нужно делать?
Сколько всего нужно сделать! Но с тех пор, как я стал революционером, я точно знал, что делать, и я знал, что делать, когда трое южновьетнамских полицейских приступили к допросу коммунистической шпионки. Она была моей союзницей, да только я был шпионом и работал под прикрытием вместе с Клодом из ЦРУ, который обучил много наших секретных и не то чтобы очень секретных агентов вроде этих троих. Перед тем как выйти с допроса, он только и сказал: я их этому не учил. Он оставил меня единственным свидетелем, меня и моего товарища из Особого отдела, упитанного майора…
Ты меня в это не втягивай! – вскричал призрак упитанного майора.
…сидевшего там вместе со мной и тоже пальцем не пошевельнувшего, пока на наших глазах трое полицейских делали то, что мужчины, вне всякого сомнения, делали с женщинами с тех самых пор, как Адам обвинил Еву в том, что она послушала змея.
Только теперь мне, слепцу, каким я был и остаюсь, пришло в голову, что змей, собственно, и был Адамовым неукротимым пенисом, который автор Книги Бытия отделил от Адама и швырнул в траву. А тот высунул голову из травы, уболтал Еву съесть запретный плод, как будто бы Адам тут и вовсе ни при чем. Кстати, как вообще едят запретные плоды? Спрашивают у них разрешения? Или просто берут и едят, что в принципе мог сделать и сам Адам, а потом свалить все на Еву? Если проституция – это древнейшая профессия, то с изнасилования начались все преступления.
Вместо того чтобы сидеть и ничего не делать, я должен был остановить полицейских, пусть даже рискуя прикрытием и собственной жизнью. Мне надо было поступиться тем же, чем поступилась коммунистическая шпионка, когда отказалась говорить и в чем-либо