его глазах!
Нет, не хотел связываться со всемогущим патриархом воевода Голицын. Не буди лиха, пока оно тихо! Тем паче, что гнев святейшего успел перекинуться на иноземцев.
Лета три назад всех иноземцев, по Никону – нехристей, патриарх начал выводить из Москвы. Поначалу запретил носить им русское платье. А встреченных в нём на улицах повелел стрельцам раздевать донага. И ведь ловили, раздевали! Иные – так и с превеликим весельем и удовольствием! А спустя несколько месяцев вообще всем иноземцам повелел в четыре недели покинуть стольный град и селиться в чистом поле за полмили от Земляного вала. Две евангелические кирхи в черте города по его воле снесли в един день!
Вот и появились новые дворы, сплошь иноземные, у Яузы-реки. Правда, многие из гонимых нашли выход – проявили благоразумие и приняли православие, что позволило их семьям остаться на насиженных местах.
Так что князь Иван Андреевич жил, стараясь не дразнить гусей. Тишком новомодные книжки почитывал. Покойный Никита Иваныч Романов ему одну такую под большим секретом одолжил – всю ночь запоем читал: «Как женился Владислав король на цесаревне» – перетолмаченную с польского неведомым дьяком. В его библиотеке были как серьёзные «Повесть о полку Игореве», «Житие Александра Невского», так и «Повесть о Петре и Февронии», так и «Повесть о Басарге и Борзосмысле». А недавно Афанасий Лаврентьич Ордин-Нащокин, в посольских делах до войны шведской много преуспевший и всяких людей повидавший, ему гишпанское сочинение некоего дворянина Сервантеса пересказал, про Дона Кишота, немолодого рыцаря в старых доспехах. Сей Кишот разъезжал по земле и защищал слабых, за что над ним все в Гишпании потешались. Князь просил почитать о подвигах сего дворянина, но Ордин-Нащокин огорчил, сказав, что пока книгу даже у имперцев всю не перетолмачили, и лишь повторил, что ему пересказал читавший некоторые главы польский шляхтич, знавший по-немецкому. Но всё равно интересно было!
И Ордина здесь нет! А все взятые в Новгород книжки не по одному разу уж перечитаны!
От грустных мыслей князя отвлёк дьяк Василий Шпилькин, вошедший в личную горницу Голицына без всякого упреждения и взволнованным голосом сообщивший, что явился стрелец от воеводы Потёмкина.
– Куды его, князь-батюшка?
– Да веди сюды! – встрепенулся Потёмкин. – Поди стольник не зря спехом прислал!
Пятидесятник Фома с подвязанной платом рукой в пояс поклонился воеводе и подал свёрнутое трубкой доношение Потёмкина.
Раскатав недлинный свиток, Голицын пробежал глазами текст – и просиял:
– Ай, молодец, воевода Пётр Иваныч! Крепость Канцы взял! Будет чем порадовать нашего всемилостивейшего государя! И Патриарха!
Как человек совестливый, Иван Андреевич почувствовал себя неловко, прекрасно понимая: Потёмкину, чтобы удержаться на невских берегах, нужна помощь. Но он также предвидел, что начавшаяся война вскоре потребует привлечения и его людей в Ливонию. Не мог же князь отдать последних стрельцов. А кого он тогда пошлёт по приказу великого государя, скажем, в полк князю Трубецкому, который к нему самый ближний из воюющих? А ежели, – не приведи Господь! – шведский отряд прорвётся в Новгородскую землю?
И по прибору людишек не пошлёшь. Они ему в Новгороде нужны. А ну как швед к самому городу прорвётся? Не зря приказано поправлять стены, укрепления. Сам великий государь ещё зимой писал ему, дабы «олонецкие казны 2986 рублев 20 алтын с денгою, что было с Олонца послано ко государю к Москве, держать в Великом Новгороде на городовое». Вот он и тратит на дело.
– В деле со шведами рану получил?
– Не-е, – покраснел стрелец.
– Позволь я молвлю, князь-воевода, – вступил в разговор дьяк. – Он уже успел поговорить и со стрельцом, с Пахомом Зубовым, так что в красках, как любил воевода, расписал стычку с разбойниками и как по-рыцарски спас баб с детишками пленный.
– Бабы сначала спужались…
– Татей?
– И татей, и ентого шведа, – ухмыльнулся Шпилькин.
– Ентого-то чаво?
– Дык купчихи его за Егория-Победоносца приняли, кады он в чёрных доспехах налетел да стрелецким протазаном атамана поразил!
– Как тебя?.. – спросил воевода, повернувшись к пятидесятнику.
– Фома, – поклонился гонец, удивившись воеводской милости: для таких как Голицын все не то что урядники, сотники были на одно лицо.
– Где ж сей рыцарь нынче, Фома? И почему в доспехах?
– Да за дверью, князь-воевода, – вновь поклонился стрелец. – А доспехи я ему пред градом сказал надеть, дабы тебе показать птицу, нами пойманную, во всём наряде!
– Молодец! Зови! – радостно потёр руки Иван Андреевич, предвкушая редкое в этом степенном городе развлечение. – Шпагу могёт взять с собой – поглядим на его Инскалибур[62]! Тем паче стольник пишет, этот рейтар из знатных дворян королевских.
Чтобы пройти в горницу, Берониус согнулся чуть не вдвое, буквально проныривая в низкую дверь.
Ответив кивком на вежливый полупоклон ритмейстера, князь принялся внимательно рассматривать долговязого и уже почти полностью седого рейтара, который непринуждённо опёрся на длинную шпагу в ожидании допроса.
– Ох ты, усы, бородка, доспехи, короткие волосы клоками, вылитый Дон Кишот! – весело всплеснул руками Голицын. – Ты, господин капитан, – такому чину, кажется соответствует рейтарский ритмейстер? – в разных землях воевал, а про Дона Кишота читать не изволил?
– Нет, гере принц и губернатор! Сначала позвольте говорить признательность, за то что изволить оставить мой шпага при встреча с знатный принц, – с трудом вспоминая нужные слова начал рыцарь, но потом освоился и продолжил бодрее и понятнее.
– Последние книги, которые я читать, ещё юный, у монашек, были священного характера. Хотя полагаю, что этот Кишот достойный дворянин, раз его знать даже ваша милость, хоть она изволит пребывать Новгород.
– Похвально, – быстро переменил тему князь, которому, впрочем, польстило, что швед титулует его принцем на европейский лад. – Прекрасно и то, что ты изъясняешься по-нашему. Значит, дал слово не бежать и не поднимать шпагу в этой войне против русских?
– Да, – по-военному кратко отрубил Берониус. – Дать слово дворянина и офицера.
– Тогда я разрешаю тебе жить у купца Пахомки Зубова, коего спас от душегубцев, – милостиво улыбнулся Голицын. – Можешь днём даже гулять по Новгороду. Запрещаю только покидать город. Твою судьбу решит великий государь.
– Я есть благодарить вашу милость принца, – с достоинством поклонился Берониус и вышел, опять чуть не вдвое согнувшись перед предательски низкой для него дверью.
Величественным жестом князь отпустил и пятидесятника.
– Дон Кишот! По виду – так точно Дон Кишот, он таким вот длинным и смешным, как сказывал Ордин-Нащокин, у гишпанца и описан! А латы похожи у царя нашего в зале стоят! – засмеялся князь, лишь они с дьяком остались одни. – Будет о чём порассказать Афанасию Лаврентьевичу при встрече. А жить позволил у Пахома – так надо ж потачку каку