неохота! – проговорил Фома, скрепя зубами.
Ветеран Густава Адольфа деловито залепил рану хлебом с паутиной, крепко прижал полотном и уверенными движением забинтовал плечо, как будто всю жизнь был не рейтаром, а искусным лекарем.
– Менять повязка через день – к концу месяц будешь здоров, – заключил он. – А теперь, купец, дай кубок и хлеб, чтобы мы могли подкрепить мой и его силы.
– Господи! Меланья! Аглая! Скатерть! Пироги! Тетёрок! – захлопотал Пахом. – Спасители! Всё ж добро могло погибнуть! Заступники наши!
Отойдя подальше от убитых разбойников, общество случайных знакомых удобно расположилось на ещё мокрой от росы траве. Наставившие на скатерть всякой снеди женщины и девчонки теснились чуть поодаль, с интересом наблюдая, как иноземец в чёрных доспехах и молодой стрелецкий пятидесятник уминают за обе щёки купеческое угощение.
– В наших домах бабы подают и уходят. Но куды тута! – объяснил шведу Пахом.
– О! Гере купец! Что есть быть приятнее для воинов, когда на них глядеть прекрасный дамы! – не вставая поклонился в сторону женщин бравый ритмейстер.
Купчихи и девчушки дружно засмеялись.
– Цыц! – прикрикнул на них хозяин.
За трапезой Пахом поведал, почему он со своей казной выехал из Новгорода в Москву. Два лета назад, когда в стольном граде начался мор, всяк там спасался как мог. Вот вдовая свояченица с дочками и уехала к сестре в Новгород. Пахом принял родню с радостью, потому как своих детишек им с Аглаей Бог не послал, а племянниц он любил, баловал, вот они и загостились. Узнав о начале шведской войны, теперь уже Пахом с женой решили уехать от греха – вдруг швед под стены придёт – в Москву. Свояченица с радостью согласилась: большой московский дом покойного мужа – гостя[60], бывавшего и у самого царя! – стоял пустой, давно пора было проведать, как там управляется челядь. Собрав пожитки, прихватив казну, они выехали из Великого Новгорода как рассвело – и вскоре попались на глаза шайке разбойников.
– Твои люди зря бежать, это есть плохие воины, – вытирая усы после очередного возлияния, со знанием дела сказал купцу ритмейстер.
– Я этим воинам, как вернусь в Новгород, холку-то намылю да вон выгоню! Ежели б не твоя шведская милость, быть бы мне убиту! – уже прознавши от пятидесятника, что его спас пленный шведский офицер, честно ответил Берониусу Зубов. – Бона как бывает. Я бёг от шведа, а он меня спас!
– Как думаешь, добрый молодец, – обратился он к стрельцу, – позволит воевода этой пленной милости на моём дворе жить? Всё одно, покудова его судьбу не решат, где-то обретаться шведу надобно?
– Ну, это как воевода решит… – замялся Фома.
– Али как дьяк ему подскажет, – подмигнул стрельцу Пахом. – А дьяка-то я знаю. Мне всё одно теперича отлежаться надо. Так хоть добром за добро отплачу.
У женщин шла своя беседа.
– Ой, Меланья, говорила вдовой сестре Аглая. – У тебя ж снова в глазах огонь! Али нехристь глянулся?
– А если и так! – отвечала вдова. – Щас гляжу – вроде нехристь. А как налетел на татей – привиделось мне, будто Егорий Победоносец со своим копьём подоспел! А потом мечом всех посёк, как храбр из былин! Глянь, каковы его латы! Черны, а на солнце как блещут!
– Так он с земли шведской. В их войске начальным человеком был, там и постиг науку мечом махать, – возразила сестра. – А латы ему, видать, положены. Слыхала я, там лыцари так ходють.
– И чё? Теперя у нас. А как на ратную службу к царю пойдёт? Сколь немцев в новом войске у государя!
– И то верно, – согласилась Меланья. – А не стар он для тебя?
– Стар да крепок, женится – помолодеет, – отшутилась Меланья. – И мне уж не три по десять, а…
– Чья печаль, сколь тебе? Вот и молчи! – прыснула сестра.
– Ты того… токмо моему не скажи, вдруг замялась она. – Осерчает!
– Тю-ю, «не скажи»! А кто ж мне тогда его схлопочет? – удивилась Меланья. – Твой Пахом мужик добрый, да хваткий, всё решает споро. А моими ефимками[61] к любой воеводской воле можно тропинку проложить. Чай кошель полон!
Той порой завершившие трапезу мужчины стали собираться в путь, не имея ни малейшего представления, что судьба одного из них была уже решена женщинами, которые на Руси никаких официальных прав, кроме как молиться, повиноваться во всём мужу и рожать детей, как бы и не имели. Но это так мужчины считали.
…Знатный барин и широкая натура, новгородский губернатор князь Иван Андреевич Голицын откровенно скучал, просто не зная, чем заняться, как убить время до обеда! Новгород – не Москва. С кем здесь великоумные беседы вести? С дьяком? Знакомцев тут нет!
Князь на многое в этой жизни смотрел сквозь пальцы и не был строгим приверженцем старых порядков. В его палатах стояло большое зеркало, за которое – и он тем гордился – плачено не какими-то рублеными талерами – чистым золотом. И заморские одежды его ещё нестарую статную фигуру бы подчёркивали – он тоже иногда, может и надел бы. Как надевал в спальне шёлковый турецкий халат. Но никому о том князь не говорил. Потому как второй властелин на Руси – Никон – всё иноземное терпеть не мог, а попадаться под горячую руку патриарха Ивану Андреевичу совсем не хотелось. Тот карал невзирая на лица. Помнил князь, как угораздило их с другими знатными боярами да окольничими в пост звать музыкантов, чтоб усладили их слух. Патриарший гнев оказался ужасен! По его приказу за бесовские игрища, кои он терпеть не мог, все пять возов музычных струментов арестовали – сами музыканты едва ноги унесли, и не зря! Никон-то велел всё свезти за Москву-реку и самолично торжественно сжёг. А попались бы те под горячу руку?
А как он человека покойного боярина Никиты Романовича Романова, двоюродного дяди государя, споймал? Заметил, что одёжа на том странная – учинил допрос на месте. Сам боярин снизошёл объяснить, что то ливрея, кою в Европе все слуги важных господ носят. Услышав такое, Никон тут же приказал слуге царского родича снять ливрею и так распалился, что приказал у него на глазах её в куски изорвать, лишь бы святейшего успокоить!
Просвещённый царёв родственник, правда, сделал вид, что не обращает внимания на гнев патриарха, но тот прознал и другое: Никита Иванович многих слуг в ливреи одел, да и сам иной раз немецкий наряд нашивает. Скандал разгорелся нешуточный, сам Алексей Михайлович не помог! Расправа не замедлила ждать! Патриарх вытребовал у боярина сундук с бесовской одёжей и приказал сжечь на