— Что же из того, что сербы? — не поняла Надя. — Революция — едина.
— Так-так-так, — уже дразнящим тоном подхватил это Сыромолотов. — А международного осложнения из-за этого политического акта вы не хотите получить?
— Разве может это быть?
— О том-то и разговор, что вполне может.
— У кого же и с кем?
— Да как вам сказать, у кого и с кем… Полагают люди так, что нас это тоже, пожалуй, зацепит. — И добавил: — А думать все-таки надо прежде, чем говорить…
Она не обиделась; она улыбнулась, сказав на это:
— О чем же тут мне думать? Об этом уж давно думали другие. После войны будет революция.
— Ах да, — революция!.. Вон вы какая — только о кинжалах мечтаете! — отозвался на это он не без иронии.
— О кинжалах? Нет! Это уж теперь устарело, — ничуть не смутилась Надя.
— Устарело?.. Вот то-то и есть, что устарело! — отвечая своим мыслям, согласился художник. — А как же они перечисляют то и другое и говорят: «Мы готовы»? А может быть, вся эта кавалерия и разное там, что они называют, тоже устарело! «Мы готовы»? А кто против нас воевать будет, он, может быть, в двадцать раз более готов? Авиация у нас есть? Так-с, очень хорошо-с, — а у них разве нету? Именно у них-то, там, на Западе, она и будет. И тогда уж, пожалуй, не скажем мы с вами: «Наша хата с краю», — она с краю не будет, а может вполне оказаться там, куда бомбы с аэропланов станут лететь… Вот вам и прощай тогда мастерская!
— И вы думаете, что погибнет тогда вот эта картина! — с веселой живостью возразила она. — Не погибнет, нет, — мы ей не дадим погибнуть! И всем вашим картинам тоже, и вас мы будем беречь!
— Ого! Ого! И меня даже беречь? — усмехнулся Сыромолотов. — «Мы будем»! Кто же это такие «мы»?.. — И вдруг стал не только серьезен, а зол даже, когда добавил: — А ножиками, перочинными ножиками кто же будет картины резать?
— Я это слышала, что у вас одну картину разрезал известный нам провокатор, — сказала она улыбнувшись.
— Как так провокатор? Кличка его была Иртышов, насколько я помню, потому что ссыльным и заключенным он был где-то там на реке Иртыше! — досадливо выкрикнул Сыромолотов.
— Уверяю вас, нигде он не был ни в ссылке, ни в заключении, а просто он агент тайной полиции! — с такой энергией отозвалась на это Надя, что Сыромолотов не мог не поверить, однако спросил:
— Неужели же не революционер он, а провокатор?
— Провокатор и негодяй, — подтвердила Надя.
— Гм… Вот подите же, как можно сыграть роль! — искренне удивился Сыромолотов. — Провокатор! Кто бы мог подумать? А что это вы сказали насчет того, что кто-то убережет мастерскую мою от авиаторов?.. «Мы не дадим погибнуть», — вы сказали. Это кто же такие «мы»?
— Разве у нас нет своих авиаторов? Вы разве не читали о Нестерове, например? — спросила она.
— А-а… Нестеров? Кажется, попадалась эта фамилия в газете. Есть художник Нестеров, поэтому запомнилась мне и фамилия авиатора этого… Ну так что же?
— Как «что же»? Он ведь первый в мире «мертвую петлю» в воздухе сделал! — воскликнула она с таким воодушевлением, что он как будто подкивнул в сторону кого-то невидного третьего:
— Знай наших! «Мертвую петлю» какую-то! Ну, все равно, впрочем, что же я с вами-то об этом толкую?.. Что вы такое знать можете? Хотя… хотя вы вот почему-то знаете, что некий негодяй разрезал мою картину ножом и что он был всего-навсего провокатор и жулик… Это — совсем другая материя и совсем другой коленкор…
Он присмотрелся к ней и вдруг спросил неожиданно для нее, а может быть, и для себя тоже:
— А с красным флагом впереди толпы вы могли бы идти?
— Конечно, могла бы! Отчего же нет?
— Ого! Ого! — очень оживился он. — Любопытно поглядеть, как это могло бы у вас получиться!
И, быстро схватив длинный муштабель, он начал искать чего-то по сторонам, потом, сказав: «Есть, есть, — знаю, где!» — быстро вышел из мастерской и тут же вернулся с красной материей, похожей на широкий шарф.
— Вот, вот это самое, — подал он ей и муштабель и красный шарф, — приспособьте-ка, чтобы получилось, что надо.
— Что приспособить? — не совсем поняла она.
— Ну, привяжите, чтоб получился красный флаг, а я посмотрю… Погодите, вот тут у меня имеется кусок шпагата…
Он не только протянул ей обрывок бечевки, но еще и помог привязать им к муштабелю шарф и сначала поднял сам этот флаг над головой, потом передал ей и показал в сторону картины:
— Подите, станьте-ка там, там светлее, и все будет как надо.
Она поняла его и стала с флагом.
— Выше голову! — скомандовал он. — Вы впереди! За вами идет тысяча человек! Помните об этом!.. Помните, что вы идете, может быть, на смерть!
— Помню! — строго ответила Надя, и лицо ее, расплывчатое, полудетское только что, стало вдруг тоже строгим, твердым в линиях: она поняла, что художнику нужно, чтобы она позировала, что он, может быть, как раз теперь задумал другую картину, которую назовет «Рабочая демонстрация» или как-нибудь в этом роде…
— Снимите шляпку! — скомандовал Сыромолотов.
Надя проворно вытащила шпильку и сняла свой белый чепец.
— Станьте ко мне в профиль.
Надя повернулась, как он требовал.
— Выше поднимите флаг!.. И голову выше!.. Так.
Минуты две прошло в полном молчании. Наконец, Сыромолотов сказал удовлетворенно:
— Ну вот, видите, как… С вас, Надя, можно будет написать, и выйдет неплохо, да… В вас все-таки кое-что этакое есть… Можете положить флаг.
Надя положила флаг и улыбнулась ему прежней полудетской улыбкой.
— Не знаю-с, может быть, кое в чем вы и правы… конечно, не сами по себе, а с чужих слов, с чужих слов, — как будто про себя проговорил Сыромолотов и взял со стола этюд, который ей приготовил.
— В чем права? — насторожилась Надя, прикалывая снова свою шляпку.
— А? Да… Это я так, больше вообще, чем в частности… А что касается этюда для благотворительной лотереи, то вот возьмите этот.
И, не показывая ей этюда, он свернул его трубкой и завернул в газетную бумагу.
— Мы вам очень-очень благодарны за это! — сказала Надя, принимая этюд.
— Не стоит благодарности, — сказал он.
Надя видела, что надо уходить, но не могла же она уйти, не посмотрев еще раз на очаровавшую ее картину. И с минуту стояла она еще в мастерской, и художник не торопил ее.
Провожая ее потом до дверей, он спросил:
— Вы, Надя, в доме Невредимова и живете?
— Да, мы его зовем дедом, но он нам приходится дядей, — ответила Надя, чем вызвала новый вопрос:
— Кто это «мы»?
— Мои братья и сестры… А вы когда же и где выставите свою картину?
— Зачем же мне ее выставлять? Совершенно никакой надобности мне в этом нет… — спокойно сказал Сыромолотов. — А вот если я начну писать другую картину, то… мне кажется… мне кажется, что вы с флагом красным можете выйти удачно.
— Ах, как я буду рада! — так непосредственно радостно сказала она, что он не мог не поверить.
Тут же после ее ухода он достал кусок холста, прикрепил его кнопками к доске этюдника и карандашом набросал Надю с флагом, как она осталась у него в памяти. Он припомнил и нескольких виденных им накануне на улицах людей и поместил приблизительные фигуры их тут же за Надей, а потом набросал просто безликую толпу.
Фасад дома Карла Куна с готическими башенками по углам он вычертил довольно детально, а рядом беглыми линиями другие дома, и это была левая половина, а на правой — шестеро конных городовых с приставом, тоже на лошади, посредине их неровной шеренги. В отдалении за конной полицией самыми общими штрихами показана была дежурная рота солдат, вызванная для «подавления беспорядков». Из окон дома Куна смотрело несколько человек…
В каждой картине, какую он задумывал, он прежде всего старался найти и наметить центр, к которому сходились бы диагонали. При планировке фигур здесь, на эскизе, ему было ясно с самого начала, что таким центром могла явиться только Надя.
Он вспомнил до мелочей не то лицо, которое видел у нее вначале, когда она пришла к нему, а другое, инстинктивно найденное ею в себе, когда она взяла в руки муштабель с шарфом. Это лицо он зарисовал отдельно на четвертушке бумаги, не столько заботясь о подлинном сходстве, сколько о черточках воли к борьбе и горении экстаза. Этим рисунком своим он остался доволен.
А когда пришла с базара Марья Гавриловна, то принесла отпечатанную в типографии «Крымского вестника» телеграмму на розовой почему-то бумаге и сказала:
— Мальчишки бегают везде с криком большим и продают… Все покупают, вот и я купила. Убили будто бы какого-то важного… А может, и врут, может, сами померли?
Алексей Фомич прочитал в телеграмме:
«Его Величеству Государю Императору благоугодно было послать Императору Австрийскому Францу-Иосифу телеграмму с выражением соболезнования по поводу кончины Эрцгерцога Франца-Фердинанда Австрийского и его супруги герцогини Софии Гогенберг».