существованием. И в этот раз оно побеждает еще и по другой причине: сзади раздается сигнал патрульной сирены, ведь она, как оказывается, пролетела уже несколько светофоров на красный свет и даже не задумалась о последствиях. Время поджимает, взор мечется с дороги на клочок бумаги и обратно на дорогу, между делом она пытается выискать Ноа, которого и след простыл. «БМВ» при этом мчится девяносто миль в час при разрешенных пятидесяти. Звук сирены повторяется вновь, и мужской голос, звучащий из громкоговорителя, приказывает остановиться и прижаться вправо. Тина решает воспользоваться хотя бы одним подарком судьбы, раз уж догнать Ноа, по всей видимости, невозможно. Оставив сомнения позади, она делает этот роковой шаг: берет лист бумаги и взмахом руки расправляет его, чтобы прочитать. Из — за темноты ничего не видно, поэтому Тина той же рукой пытается включить встроенную лампочку над головой. Получается лишь со второго раза.
Достаточно всего лишь нескольких секунд, чтобы пробежаться взглядом по написанному, периодически возвращая внимание на дорогу.
Скорость автомобиля начинает резко снижаться, потому что Тина отпускает педаль газа. Потому что хочется сдохнуть, потому что боль снова возвращается и пробивает кувалдой виски. Отбросив в сторону листок, она мертвой хваткой вцепляется в руль и резко выжимает тормоз — «БМВ» замирает посреди трассы. Тина зажмуривается и, ухватившись за голову, несколько раз ударяется головой о спинку сидения, намеревается выбить ко всем чертям это смертельное ощущение, засевшее внутри. Она хочет избавиться от мучительной пульсации под черепом, от слез, что скатываются по щекам, от крови, что течет из ушей и пачкает пальцы. Тина кричит или, быть может, стонет — она не знает наверняка, — потому что перед глазами пустота, как и в голове. Словно выключили свет. Словно захлопнули обратно шторы и погрузили во тьму. Словно сознание снова играет с ней, но уже без правил.
Позади выруливает патрульная машина и разворачивается поперек дороги, чтобы перегородить пути к отступлению, но Тина этого уже не замечает. Она не обращает внимания, когда из автомобиля выбегает офицер, крича что — то в приказном тоне и угрожая табельным оружием.
Тина тихо умирает от боли — Тина не замечает.
И даже когда в лицо светит фонарик, а до окровавленных ушей доносится почти знакомый голос, надломлено произносящий её имя, — она все равно утопает в собственном небытие.
— Код: два четыре. Код: два четыре. Как слышите меня, диспетчер? — офицер открывает дверь «БМВ», выключает фонарик и пытается осмотреть Тину на видимые ранения. — Код: два четыре. Экстренная медицинская помощь.
Рация издает короткое шипение, затем спокойный женский голос, доносящийся через динамик, дает согласие на принятие вызова. Тина в этот момент понимает, что снова вляпалась в какое — то дерьмо.
— Отец, мне нужен мой отец, — хрипло шепчет она, но не выдерживает новой волны болезненных ощущений: они захватывают тело целиком и полностью.
Тина снова кричит.
Не помогает.
— Господи, да что с тобой произошло? — офицер оборачивается на звук сирены: скорая помощь приезжает быстро. — Тина, все будет в порядке, слышишь? Ты только больше не кричи, хорошо? Боже мой…
Действительно, Господь бы сейчас Тине не помешал. Господь бы сейчас спас, оградил от новых знаний, что разрывают голову и вызывают тем самым боль. А может, это снова последствия действий, которые она совершила необдуманно? Может, эта боль — есть ответ Господа, который пытается наказать её за ошибки? Кажется, Тина уже бредит. Тина хочет снова забыть то, что прочла минуту назад. Хочет разорвать этот долбанный приказ, но не может — сил нет. Есть только мучения… и кровь из ушей.
«Временный запретительный приказ не подлежит ходатайству и распространяется только на одного гражданина, указанного получателем данного уведомления. Городской суд округа Гарден Хиллс обязует Вас по отношению к мисс Тине Фьюринг держаться на расстоянии от её места жительства, места работы или учебы. Запрещается физический контакт, телефонные звонки, переписки путем социальных сетей или почтовых служб. Основание: незаконное проведение процедуры по коррекции памяти, далее именуемой „Амнезия“, без внимания к медицинским противопоказаниям. Срок действия приказа: до окончания судебного слушания. В случае неповиновения…»
Продолжение для Тины не имеет важности — хватает нескольких строк, чтобы вызвать у неё сильнейший приступ. Достаточно пяти предложений, чтобы закипели мозги.
Тина уже ничего не слышит: ни звуков сирены, ни окрики полицейского, ни вопросов врачей, что звучат так близко — на расстоянии вдоха. Тина закрывает глаза, когда её перекладывают на носилки и тащат в кабину скорой помощи. Она пытается закрыть уши руками, но ей не позволяют; пытается позвать Ноа, но голосовые связки не слушаются, а сознание такое прозрачное, такое расплывчатое, что вряд ли поймешь — спишь ты или еще нет.
Жив ты или уже мертв…
9. Переплетение времен
В этом мире всегда считали, что оборотень — не человек. Что у него отсутствует душа, что она отравлена волчьим ядом, и что хищники не чувствуют боли. Нет, боль всегда одинаковая, не важно, человек ты или зверь. Просто с физической оборотень умеет бороться в силу своих генетических способностей, а вот с моральной, душевной болью, вторая сущность не в силах сражаться. Проигрывает так же успешно, как и любой другой представитель этой планеты. Волк, что живет внутри человека, ощущает сполна и предательство, и обиду, и опустошение. Волк знает, что такое страдание, признает ошибки и корит себя за глупость. Только вот относятся к оборотню так, словно он не имеет право оступиться. Раньше Васкес не задумывался над этой аксиомой, а теперь вкусил ее сполна. Ему будет сложнее вымаливать прощение, потому что изначально принято думать, что его контроль непоколебим.
Ноа уже прошел первые стадии самобичевания: сначала злился на Тину за то, что не выслушала, хотя оправдание не имело абсолютно никакой ценности; злился за то, что ушла и не дала объяснить чувства, затаившиеся глубоко в душе. Ноа бы сказал ей, как сильно любит, как бесконечно винит себя, как хочет вернуть все назад и просто не идти на этот чертов прием. Затем он злился на себя: на свой идиотизм, на свое замешательство, на странную слабость к совершенно безразличной девушке; злился за то, что сломался, что потерял контроль и поступил, как последний мудак. Злился на Глена и его подстрекательства в такой сложный для волка момент, а потом снова на себя за то, что повелся на якобы единственно правильный выход. Правильным было бы не отпускать вовсе и не упоминать о словах Глена. Правильным было бы вообще не изменять. Бороться до