зубами пролязгал ноктюрн,
Он с берданкой в обнимку застыл,
Он шепнул: «Всех вас, гадов, к ногтю́!»
И скворца на суку завалил.
Я сквозь слёзы исполнил запев
Про любовь, про судьбу, про печаль,
А друзья, от гульбы одурев,
Клонят головы: «Хватит, кончай!»
В небе радуга, вон, как удав,
Тихо дремлет в лазурной дали,
И ребята, от пьянки устав,
На полу среди польт полегли.
Сбившись с курса, упал у дверей
И сигналит мне друг мой, Степан:
«Мы от флейты устали твоей,
Убери её к чёрту, братан!»
Бобик руку мне, стар и сутул,
На прощанье лизнул и слинял,
И на клавиши лёг и уснул
Тот, который заместо меня.
Мишка с Гришкой, горбушку грызя,
Втихаря принимают по сто.
И заснули, затихли друзья.
Я играю. Не слышит никто…
1992
«Осень нас развела, ты уехала за три моря…»
Осень нас развела, ты уехала за три моря
За удачей и счастьем, а я вот на этот пруд
Прихожу в сотый раз, где свистящему ветру вторит
Полуночник-трамвай, и последние листья жгут.
Сизым дымом асфальт накрыло.
Ты когда-то меня ждала
Здесь, давно. Всё, что было — сплыло,
Сожжено до конца, дотла.
Тихо в старом дворе. Ветви клёна висят, как плети.
Почему, почему на чужбину, на край земли
Едут прочь те, кого ты любил больше всех на свете?
Дай им Бог уцелеть от родного двора вдали!
Псу бездомному, тощему сердце от страха сводит,
Что разъедутся все, и не будет людей вокруг.
Одурев от отчаянья, ветер холодный бродит
Среди серых домов. Дьявол, чёрт ему — лучший друг.
Сквозняки в подворотнях воют,
Клён трясётся, как старый шут.
Осень нас развела с тобою.
На обочинах листья жгут…
1991
«На дверях замки, и газон пострижен…»
На дверях замки, и газон пострижен, —
Наш Серёга-друг вышел в первый ряд:
Сто пудов деньжищ, вилла под Парижем,
И подлец в пенсне друг ему и брат.
И дела у них не идут, а скачут,
Без оглядки рвут конницей в галоп,
И летит мой друг, оседлав удачу,
Аж у всех у нас по спине озноб.
Помнишь — синий лёд, дальняя дорога,
Скалы, ночь, костёр, горная река —
Да забыл ты всё, что с тобой, Серёга?
Тишина вокруг, скука и тоска…
Мелкий дождь в ночи пробежал по крышам,
У ворот каштан на ветру дрожит,
И чугунный лев виллу под Парижем
И тебя от нас, сволочь, сторожит.
Будет жизнь, как дрейф без руля, без вёсел,
На мели, впотьмах, посреди реки,
Если ты своих позабыл и бросил
И в дому твоём на дверях замки…
2004
«Мне страх царапает мозги, нутро кроит…»
Одна из главных примет советского времени — пивные на окраинах Москвы, это были такие дощатые сараи с небольшим прилегающим участком, где, как и внутри сарая, стояли столики — на них посетители и располагали выпивку и закуску. Уникальную человеческую атмосферу этих заведений невозможно передать ни в музыке, ни в стихах, это были настоящие оазисы искреннего, естественного общения чужих, формально, друг другу людей; мы там обсуждали всё — искусство, политику, спорт, инопланетян (тогда ещё не вполне был решён вопрос, есть ли жизнь на Марсе), свежие научные открытия, вопросы общечеловеческой и советской морали, кого за что посадили на районе, какой участковый инспектор достоин, чтобы ему налили, а какой нет, и т. д., и т. д.
В поздние советские годы почти все эти пивные снесли — дощатые сараи сровняли с землёй, а так называемые «стекляшки», они же «аквариумы», были сданы в аренду кому ни попадя. Ушла та уникальная дружеская атмосфера, да и Советский Союз перестал существовать. Указ о борьбе с пьянством, по мнению обитателей этих пивных, решающим образом повлиял на развал СССР. С этим можно спорить, можно соглашаться, но мне той атмосферы, тех пивных, тех людей сегодня не хватает. Там была душа.
Следующие пять песен так или иначе посвящены событиям второй половины восьмидесятых годов двадцатого века, когда борьба с пьянством принимала самые причудливые формы.
Мне страх царапает мозги, нутро кроит,
Душа продрогла, сердце ходит ходуном.
Мы взять хотели две поллитры на троих,
Но спятил, скурвился любимый гастроном.
«Имбирной» нету, и «Пшеничной» тоже нет.
Такие лютые настали времена.
Торговля знает, что́ творит людя́м во вред.
Нам надо две, а получается одна!
Кричу: «Братва, за что боролись, как же так?
Четвертый час трамбуем грязь, и вот те на:
В связи того, что водки нет, один коньяк,
Хотели две, а получается одна!»
Последний ящик прочь уносят на рысях.
Закончен бал. Всему хорошему хана!
Торчим, как пни, рубли мусолим так и сяк,
Хотели две, а получается одна!
Андрюха шепчет мне: «Работай, режь углы!»
А я сквозь сон почти: «Спокойно, старина!»
Толпимся, топчемся, как овцы, как козлы,
Хотели две, а получается одна!
Алкаш со стажем, в серой шерсти ветеран,
Красавец писаный — три зуба, два бельма,
Кричит: «Подайте, Христа ради, на стакан!
Не то в натуре, на ходу лишусь ума!»
В него огрызком запустили из толпы,
Потом налили дихлофосу: «Пей до дна!
Прости, товарищ, сами дохнем, как клопы,
Хотели две, а получается одна!»
Барыга в кепке заложил лихой вираж,
Он сыт и пьян, и даже нос, вон, в табаке,
К прилавку лезет: «Ну-ка, Раечка, уважь!»
А сам