не было, когда появился КЗОТ. А ныне Чумаков превратил кодекс о труде в палицу, которой бьют по головам.
Ho… строго говоря, Александр в силах изучить толстущий КЗОТ. С карандашом в руках. Его избрали охранять права рабочих, избрали единогласно, под аплодисменты. А он не спешит даже прочитать об этих правах… И он, Игорь Некрасов, не разглядел всего этого с высоты своего башенного крана… Не увидел самого главного, а в дни выборов-перевыборов, и самого опасного в сегодняшней жизни.
В университете Игорь знавал шустрых молодых людей, аспирантов и преподавателей, которые были отчаянно смелы и велеречивы в коридорах (их так и и называли «коридорными витиями»), но к трибуне таких можно было подтащить разве что схватив за руки и за ноги. То «атмосфера не та», то не хотелось портить отношения с тем или иным влиятельным человеком. Подпали кто университет — они, наверное, посчитали бы высшей мудростью не заметить этого.
Но неужели в Александре Староверове есть что-то от тех мозгляков? — Игорь Иванович взглянул на Александра пристальнее, чем всегда. Его лицо на фоне больничной белизны стены вырисовывалось отчетливо. Как возмужал он в последние месяцы! Лицо остроскулое, костистое, цвета густо-красного кирпича. Решимость, воля чувствовались в недобро поджатых, ироничных губах. Теперь их уже не назовешь мальчишескими.
Александр вызвал в памяти Игоря юного норвежца — рулевого с рыбачьей шхуны. Рискуя жизнью, тот подобрал коченеющего Некрасова в Баренцевом море, куда штурман рухнул вместе с самолетом — неподалеку от норвежского порта Вардэ. У рыбака было такое же грубоватое, продубленное штормовыми ветрами лицо. Сильное лицо.
Может быть, Александра сдерживают корыстолюбивые мысли? Игорь Иванович отогнал недоброе предположение. Александр не корыстолюбец. Он не раз отдавал свою премию подсобницам. И он чужд карьеризма: в бригадиры его за уши тянули — с неделю уламывали, вызывали в постройком. В чем же дело?
Почему Александр Староверов, толковый и властный бригадир (даже неугомонного Гущу унял), смекалистый парень-мотогонщик, которому, кажется, и смерть не страшна, — почему на комиссии, где речь идет о его друзьях и товарищах, он чаще всего садится у двери, изредка иронизирует над Чумаковым, в общем влияет на ход разбирательства не более, чем этот рассохшийся древтрестовский шкаф с отломанной ножкой, где хранится профсоюзное хозяйство? О таких вот и говорят на стройке, что они сидят в выборных органах «заместо мебели».
Все, что Игорь Иванович знал об Александре доброго, как-то вдруг отодвинулось, стерлось нынешним безгласным сидением Александра у профкомовских дверей. Вспомнилось, что Гуща как-то в сердцах сказал о нем: «Шурка — морожены глазки».
Игорь подумал тогда, что Гуща имел в виду цвет насмешливых глаз Александра. Глаза, если приглядеться, и в самом деле имели голубовато-синий, как ледок на изломе, отблеск… Может, Гуща знал об Александре, что-либо, чего не знали другие?..
Нет, кажется, он, Игорь, слишком уж все усложняет. Ларчик просто открывается. Дело в Тоне. Надоели Александру сплетни, и втайне он рад тому, что ее переводят в другую контору. Чужая душа — потемки… Впрочем, какие сплетни! Никто ничего не говорил на стройке, и сейчас Чумаков это просто так сболтнул, для красного словца.
Но тогда что ж… Не исключено, парень впервые после школьных лет «наглотавшись» старорусских хроник о многовековом княжеском противоборстве, — как-то был с ним удививший Игоря Ивановича о том разговор-Александр Староверов окончательно уверовал в то, что от смерд на Руси и для князей, и для торговых людей — ноль. От смерда ничего и никогда не зависело. И это во все века. И при любой власти, на Святой Руси ничего не меняется?…
Черт побери, почему же, почему же, все-таки Александр молчит?! Словно передалось ему безмолвие кирпича, который он изо дняв день пестует в ладонях…
По дороге домой Александр Староверов заглянул в аптеку, попросил дать ему что-нибудь от головной боли. Вытряхнув из пачки на ладонь две таблетки пирамидона, он швырнул их в рот. У-ух, отрава жизни!
Залпом выпил стакан воды из водопровода. Невольно прислушался к голосам за дверью. Горластее всех был Витюшка, внук Силантия. Пронзительный голос Витюшки вызвал в памяти-дни, когда Силантий заваливался домой после «обмывов», растерзанный, багроволицый, и Витюшка кричал на весь коридор в восторге: — Деда, с легким паром!
Силантий до войны, говорят, и капли в рот не брал. Что же, что не брал! Поживи-ка с четверть века под Тихоном!
А ведь начинали они с одних чинов — козоносами. Деревянную «козу» на плечах таскали. Силантий рассказывал: «Наложишь на «козу» кирпичики, тридцать две штуки, — хребет трещит…»
А у него, у Шуры, не трещит? Он, к примеру, точно знает — каким должен быть на стройке профсоюз. По новейшим статьям. А ровнее ему от этого дышится? Лучше б в тюрьму затолкали, чем в инякинский профсоюз. Школа коммунизма. Гады! Ничего святого..
Голова болела адски. Оставалось одно. Александр быстро надел истертое кожаное полупальто; выскочив во двор, отомкнул сарай, где стояла мотоциклетка. Он собрал ее из разбитых мотоциклов едва ли не всех марок. Крылья от старого «ИЖа» измяты и подварены автогеном. Руль после одного падения вывернут, как бараний рог. Но какое это имеет значение!
Александр долил бензина почти по пробку. В ту же горловину — масла собственной очистки, желтовато-бурого, тягучего на морозе. Знакомые запахи успокаивали. Александр покачал мотоцикл из стороны в сторону, чтоб бензин и масло смешались («Перед употреблением взбалтывать», — шутила обычно Нюра), вывел машину, под восторженные восклицания мальчишек, во двор.
На треск мотора выглянула из окна Тоня. Вскочила на подоконник. Улыбка во всю форточку. — Са-аш! Подкинь до универмага.
Помедлив, Александр показал рукой на заднее сиденье, прикрученное металлическим тросиком. Тоня не заставила себя ждать. Концы голубой, праздничной косынки она завязывала на бегу; вскакивая в седло, поцарапала ногу, но даже не заметила этого.
Выезд со двора перекопали траншеей. Тянули газопровод. Через траншею переброшен мосток. — три не скрепленные между собой обледенелые доски. Они провисают, скрипят Женщины переходят по ним, шаркая подошвами и балансируя авоськами.
— Напрямик? — крикнул Александр. — Не боишься?
Тоня прижалась к его сутуловатой кожаной спине грудью, протянула пронзительным, счастливым голосом: — С тобой — та!
Александр рванул с места. Иначе не удержишься на мостках. «По одной жердочке! По одной…» Мосток прогнулся; старая, с истертым протектором, шина терлась то о правую доску, то о левую, точно о края зыбкой колеи. «Если забуксует — все. Ноги опускать некуда.»
Колкая ветка хлестнула по Тониному лицу, за ворот ровно ледяная вода хлынула. Но Тоня не опускала головы. Пускай хлещет, пускай царапает, путь след останется; глянет на себя в зеркало — и вспомнится этот день.
«Хлещи! Шибче!! Хлещи!
Александр кричал, не переставая, но ветер и треск мотоцикла заглушал его слова. Машину уже швыряло,