как катер при бортовой качке.
Александр выключил двигатель. Поздно. Машина заваливалась. Перестала слушаться руля. «Шимми» — мелькнуло у него почему-то без страха, хотя хорошо знал, что на большой скорости нет страшнее «шимми» — мести мотоцикла, сбитого с толку, неуправляемого. Из «шимми» выход один.
— Прыгай! — крикнул Александр, оглянувшись, накроет!
Не голос — лицо его сказало Тоне, что делать. Она соскочила назад, как с коня, больно ударившись ногами о задний номер и, беспомощно размахивая руками, покатилась в кювет.
14
Подымаясь с земли и отряхиваясь от снега, Александр прокричал, словно его голос по-прежнему глушил мотоциклетный мотора.
— Жива?!
— С тобой-та, протянула Тоня, и они расхохотались нервным и счастливым смехом людей, избежавших несчастья.
Вся она тут, Тонька, — поцелуй легонько.
— Слушай, Антонина, — благодарно спросил он, вытряхивая снег из рукавов. Что ты связываешься с Тихоном? Держишь себя с ним какой-то отпетой, полубандиткой. Толку от этого не будет. Веди себя потише…
Тоня взглянула на него изумленно — Сашок! Да ежели я буду тихой, меня в ногах затопчут… Тот же Тихон…
— Сдался тебе Тихон! Что он, моровая язва? Нынче его приструнили — ну, и… дьявол с ним.
Тоня не ответила, обошла вокруг придорожной елки, пошатала ствол. Хлопья лежалого снега, пригибавшие зеленые ветки книзу, опали, и ветви словно воспрянули, покачивались благодарно. Шагнув от елочки, Тоня заговорила вдруг голосом, как показалось Александру, вовсе ей не свойственным, — глубоким, мечтательным, чуть дрожащим, будто от неуемной Тониной силушки, ищущей выхода.
— Что-нибудь, Сашок, сделать бы такое… а? Что бы приехало начальство, не какое-нибудь, а самое большое, больше некуда, и спросило бы оно, это начальство, меня: что тебе, Тоня… или даже но отчеству — что тебе, Тоня, мешает жить на белом свете?.. Я бы взмолилась: «Уберите лебезливого, Христа ради! А то убью!..»
… Утро на другой день выдалось метельное. Поземка стелилась где-то внизу, у первых этажей корпуса. Нюре казалось — корпус вот-вот сорвет с места, унесет куда-то на белом, бешено свистящем ковре-самолете. Тоне виделся внизу бурный поток, который обтекал корпус, как обтекает вздувшаяся река быки моста, кроша об их каменные спины ледяные поля.
— Нэчне-ом! — прокричал Александр, сложив руки у рта рупором. Ветер разметал его голос, по корпусу пронеслось вместе с крутящейся снежной крупой протяжное, как стон: о-о-о…
Огнежка нет-нет да и поглядывала издали на Александра, неизменно переводя взгляд на его ноги.
Ноги каменщиков, кладущих стену, подолгу топчутся на одном месте. Уж на что, на что, а на «танец каменщиков» Огнежка насмотрелась вдоволь. Но Александр «танцевал» как-то необычно. Его ноги в кирзовых армейских сапогах передвигались почти непрерывно.
Огнежка наблюдала. Шажок. Чуть приподнялись; стоптанные каблуки сапог — потянулся за кирпичом. Еще шажок… Каблуки оторвались от подмостей. Еще шажок… Казалось, никогда в жизни она не видела танца восхитительнее, чем этот исполнявшийся на заметаемых снегом досках, в огромных кирзовых сапогах со стоптанными каблуками.
Огнежка вынула из кармана своего потертого реглана рулетку, подарок отца (если бы и ей возвести столько заводов, клубов, домов, сколько он возвел с по мощью вот этой старенькой, из тесьмы, рулетки!), обмерила стену.
Да, она не ошиблась. Ей хотелось как-то отметить это событие: подбежать к Александру (хоть и твердили все вокруг, что прорабу бегать по стройке несолидно), пожать ему руку, что ли? Но Александр прикрыл лицо ладонью от взметнувшегося вихря, крикнул какому-то курильщику: «Оставь сорок!» — и кинулся вниз по зыбкому, в снегу, трапу.
Огнежка настояла, чтоб четверку Александра наградили — за почин. — Не нужно астрономических сумм, — решительно заявила она Тимофею Ивановичу, — тут надо знать психологию.
Издавна повелось — девчата на строке из первой получки чаще всего покупали капроновые чулки. Ежели хватало денег, также и туфли, желательно лодочки, под замшу, — знай наших! Затем копилось по трешке, по десатке — на выходную блузку, юбку, что останется — на белье. Верхом достатка считались — ручные часы «Заря» за триста сорок четыре рубля, на браслете из белого металла в виде сцепленных друг с другом божьих коровок.
О книгах, билетах в оперный театр подсобницы и не мечтали. Не по карману. Да вроде и ни к чему опера.
Огнежка сама обегала театральные кассы в поисках хороших билетов, сама выбирала в универмаге сервиз для Староверовых (они пили чай из железных кружек), недорогой, но красивый, — фарфоровые темно-синие чашки и такие же блюдца с белым, как снег, кружком посередине.
Александру купили сверх плана и ручные часы, по слухам, нечувствительные к удару.
В тот день, когда вручались премии, Огнежка незаметно положила эти часы минуты за три до конца смены на кладку. Александр едва не разбил подарок. Он так и остался стоять с кирпичом в руке, изумленно глядя на появившиеся вдруг перед его глазами часы с никелированным браслетом.
Стоило Морозову написать об этом в «Строительной газете», как началось что-то невообразимое. Александра, да и не только его, с головой завалили просьбами, заявлениями, старыми, подклеенными на сгибах характеристиками (такие у стариков каменщиков ценились больше: «В наше время лишь бы кому не давали!»). На корпус зачастили со всего Заречья.
— Граждане, бригада не резиновая! —: отвечала Тоня голосом матерого трамвайного кондуктора. — Садитесь на следующий!
Тех, кто, подмигнув Александру, высовывал из кармана горлышко с белой головкой, по возможности, осторожно, чтоб, не дай бог, не сломал шеи, спускали с лестницы.
У Ермакова дверь не закрывалась от делегаций каменщиков — они требовали немедля создать КОМПЛЕКСНЫЕ бригады, такие, где «все делают все».
— Нюрка, слыханно ли дело — на одну получку одела — обула семью. Мальчонка ихний ходит в цигейке, как офицерский…
Петляла по-заячьи, выла по-волчьи метель. Утихала лишь на час-два. Огнежка горделиво поглядывала вокруг, глубоко вдыхая бодрящий воздух.
Снегом замело и траншеи, и разъезженные дороги, и огромные кучи песка. Вокруг белым-бело. Когда проглядывало солнце, запорошенные песчаные холмы резали глаза холодным и острым блеском, как горные пики. Огнежка вспоминала, как она взбиралась с отцом на Цейский ледник, откуда открывался вид на долгожданный перевал…
Негодующий, требовательный возглас спугнул Огнежку:
— Перекрытия! Даешь перекрытия!
Кончались перекрытия. Огнежка позвонила Чумакову, отцу. Наконец не выдержала, бросилась, не разбирая дороги, к Ермакову.
Тот думал о чем-то, положив огромные, сцепленные пальцами руки на стол. Не руки, медвежьи лапы, готовые, казалось Огнежке, придушить все, что было начато.
— Где железобетон? — Ермаков взглянул на нее мрачно: — Съели!
— То есть как это? — Огнежка была убеждена: ей не осмелятся, отказать в железобетоне. В такие дни…
— А так. Съели квартальный лимит железобетона за месяц и десять дней. Раньше даже, чем я предполагал — Ермаков развел своими лапами и добавил уже раздраженно: — Я не бетонный завод. И не фокусник.
Огнежка глядела на него, потрясенная: — Значит, все летит к черту?.. Все-все?!
— Значит…
На последнюю железобетонную плиту, которую кран взметнул над стройкой, Александр