и борьба за наследство разрушат нашу семью, как разрушили многие другие. – Она перевела дух. – Нет, я против.
В этот миг Саша как никогда остро ощутила презрение к сестре. Не только за трусость, на свете таких людей, как она, полным-полно, но за то, что свою трусость она прикрывала громкими словами.
– Ясно, – сказала Саша и повернулась к брату. – Сверре?
Она, конечно, знала, что брат всегда мечтал, как это ни нереально, стать наследником отца, возглавить САГА. О том, что последние дни изменили ее собственные амбиции, она словом не обмолвилась.
Сверре долго сидел, не шевелясь, потом сказал:
– Я уезжаю в Афганистан, с «морскими охотниками». – Он произнес это с плохо скрытой гордостью. – Так что до поры до времени в борьбе за власть не участвую. Я еще не говорил отцу, и вы не говорите, пока я завтра сам с ним не встречусь.
– Поздравляю, – безразлично сказала Саша.
– Это все, что ты можешь сказать? – обиделся брат.
– Ты ведь всегда об этом мечтал, – ответила Саша. Она что же, чувствует некоторое облегчение? Пожалуй. Облегчение и одиночество. Она встала и направилась к выходу, а когда шла по длинному коридору, ведущему в мезонин, ей вспомнилась фраза Улава, которую тот часто повторял: когда тебе одиноко, острее всего чувствуешь свое одиночество в Редерхёугене.
Глава 19. Я ужасно горжусь тобой
Звонил телефон. Яркое солнце заглядывало в кабинет. Сверре открыл глаза, протянул руку за мобильником.
– Да! – хрипло сказал он. Голова кружилась, в мыслях сумбур от перебора с выпивкой и от недосыпа. Где он? На диване, в кабинете. Засиделся вчера вечером допоздна, выпил лишнего и за компанию с Андреа выкурил чересчур много травки, да и еще много чего отведал. После ухода Саши они сидели вдвоем, до утра обсуждали разные вещи.
В основном его афганское задание, идеи Андреа по части стартапов и, конечно, Сашу.
Внешне спокойная и осторожная, Саша обычно действовала заодно с большинством, но и ему, и Андреа всегда казалось, что под ее сдержанностью таится буря. Им было страшно, ведь она словно из другого теста, в ней будто таились какие-то темные силы. Будто она такая же, как отец. Или как бабушка.
– Ты забыл про наш уговор? – гремел в трубке Улав. – Ты же сам предложил встретиться?
– Ну да, – промямлил Сверре.
– В половине восьмого, у лодочного сарая, так ты сказал!
Сверре приложил ладонь ко лбу, взглянул на пустые бутылки и переполненные пепельницы на столе, обнаружил, что Андреа крепко спит в вольтеровском кресле. Его пиджак аккуратно висел на конторском стуле, он всегда так делал, сколько бы ни выпил.
– Сейчас приду, – буркнул он и повесил трубку.
Машинально накинув первую попавшуюся куртку, Сверре выбежал на воздух. Над Редерхёугеном раскинулось пасмурное утро. Лужайка за ночь подмерзла, главный дом и башня тонули в густом утреннем тумане. Сколько раз он ребенком ходил по этой дорожке? Ненавистные прогулки. Ненавистная затея Улава «приучить его к воде». Даже сейчас, спустя столько лет, стоило ему просто ступить босыми ногами на холодную землю, как тотчас возвращалось тогдашнее ощущение, а о купанье в ледяной воде вообще говорить нечего. Он ненавидел ледяную воду, как сын алкоголика ненавидит звон бокалов.
Возле лодочного сарая Улав с помощью садовника спустил на воду свою лодку. Сейчас садовник таскал к причалу канистры с бензином, а Улав, стоя на палубе, снимал брезент с кормовых сидений. Заметив сына, он сказал:
– Там непорядок с купальной лестницей. Поправишь? Самое время.
Сверре принес из лодочного сарая инструменты, закрепил лестницу.
И они отчалили.
Зима никак не хотела уходить, холодно, но солнце все-таки начинало уже согревать фьорд. Улав, широко расставив ноги, стоял за штурвалом. В таких случаях в нем всегда сквозило что-то пародийное. В детстве Сверре и Саша краснели, когда отец, в шкиперской фуражке и с трубкой в зубах, пытался говорить с моряками на их жаргоне.
Саша тогда называла его Терье Вигеном[42].
Шнека вышла в открытое море, на горизонте виднелось датское судно. Улав сбавил скорость и бросил якорь-кошку, здесь было довольно мелко. Свежий мартовский воздух действовал на Сверре благотворно, он почувствовал себя лучше.
Возле ружья «Перде» лежал дробовик. Улав неожиданно достал патроны, зарядил дробовик. Лодка легонько покачивалась. Он протянул дробовик Сверре:
– Поглядим, как ты стреляешь.
Сын недоверчиво посмотрел на него:
– Это же смешно.
– Попадешь вон в ту чайку?
Над головой, на высоте метров 30–40, кружила чайка.
– Конечно. Но зачем?
– Да ладно. Поглядим, так ли мягко ходит курок, как ты говоришь.
Сверре взвесил дробовик в руке, приложил приклад к плечу. Прицелился – ясное дело, он попадет в эту чертову чайку.
– Что медлишь? – насмешливо сказал за спиной отец.
Сверре медленно опустил дробовик, не выстрелив. Он подумал о том, как будет выглядеть лицо Улава от прямого попадания дроби. Сверре Фалк, отцеубийца. Ни за что на свете ему не скрыться, совершив такое, даже если он прицепит отца к якорю и утопит в море.
Улав молча стоял рядом, с таким видом, будто Сверре впрямь собирается его прикончить.
Сверре разрядил дробовик, отдал отцу.
– Стрелять чаек запрещено. – Он прислонился к борту.
– Да кому какое дело? – сказал Улав.
– Я на некоторое время уеду.
– Уедешь?
Сверре набрал в грудь воздуху и выложил:
– В Афганистан, с «морскими охотниками». Им в Кабуле нужен снайпер. – Он старался говорить спокойно. – Мне предложили поехать с ними. И я намерен согласиться.
– Черт побери! – воскликнул Улав, положив лодку в дрейф. – В конце концов ты все-таки справился, Сверре, справился, черт побери.
Отец с улыбкой пожал ему руку, обнял.
– Давай тяпнем по стаканчику. О нет, не шотландского пойла, нам надо чего-нибудь чистого, прозрачного, как слеза! – Время было по-прежнему раннее, когда все еще завтракают, однако в каюте отец выставил на стол охлажденную бутылку водки «Белуга».
– Подарок Гарри Каспарова[43], когда он приезжал в САГА, – сказал отец.
Оба залпом осушили стаканы. Бельгийская водка была на удивление мягкая.
– Знаешь, ты правда крутой парень, – вдруг сказал Улав.
Сверре промолчал.
– Не сдаешься, после всех шишек. Помнишь выражение «гранитная челюсть», the granit chin? Лучшие бойцы те, кого больше всех бьют, а они держатся, это и отличает их от journeymen[44] и pubfighters[45]. В жизни главное – держаться на ногах, несмотря на все шишки. Вот и в тебе есть то самое, чем обладают боксеры-итальянцы. Ты – Джейк Ламотта-отец[46], ты – Рокки Бальбоа, ты – настоящий.
Сверре почти забыл, каким мог быть отец, когда другие добивались успеха.