был открыт со стороны красного двора и вел на вышки, и здесь охотно заводила разговор с кем-нибудь, стоявшим внизу, если только он был не прочь посмеяться и поболтать, а так как черные глаза Марты еще блестели огнем, то недостатка в слушателях не было и здесь.
Зато Кася не смела никуда выйти без позволения, да она и не стремилась к этому. Особенно боялась она встреч с Мшщуем Доливой, который, слоняясь но целым дням без дела и постоянно мечтая о девушке, подкарауливал ее повсюду. Если мать посылала ее куда-нибудь, она знала наверняка, что Мшщуй непременно пристанет к ней с поклоном и улыбкой. Девушка краснела, отворачивалась, не отвечала ни на поклон, ни на улыбку и спешила поскорее уйти.
Но если можно было уйти от Доливы, то от Томка некуда было спрятаться. А впрочем, кто же может поручиться, что Кася избегала его? На него она украдкой посматривала совсем другими глазами, а один раз или даже два, когда он взглянул ей в глаза, она не сразу опустила ресницы.
Сын хозяина то и дело прибегал с поручением от отца к матери или от себя к сестре. Он — единственный из мужчин — имел доступ на этот заколдованный верх, куда не допускались другие. И теперь он чаще, чем раньше, пользовался своим правом.
Здана, — потому ли что отгадала сама тайну брата или была его поверенной, — от всего сердца помогала ему. Как только Томко показывался на пороге, тотчас же Здана, к которой у него было дело, подходила к Касе так, чтобы, идя к ней, они должны были подойти и к Спытковой. Так они болтали с братом, а Кася инстинктом угадывала, что относится к ней самой в этом разговоре брата с сестрой, и как она может принять в нем участие.
В первые дни, когда это только что начиналось, Кася только вспыхнула, опустила глаза на пряжу и стала прясть еще усерднее, только руки у нее дрожали. Потом, когда прошел первый страх, глаза осмелились взглянуть, а уста — улыбнуться. Сначала она украдкой посматривала на мать, не замечает ли та, а потом кинула взгляд и на Томка. Тот сразу даже и говорить перестал, так как его ослепило.
Здана, хотя и была всего немногим старше Каси, отличалась недевичьим умом, при этом была очень красива и под крылышком матери выросла на диво свежим и веселым созданием…
Опа была ростом выше Каси, стройна, как березка, грациозна, как молодая серна, смех ее напоминал кукушку весною, а речь — веселого воробышка. Плутовская улыбка неизменно светилась в ее темных глазах и не исчезала даже тогда, когда розовые уста складывались в сердитую гримасу. Она была любимицей матери, баловницей отца, забавой всех домашних, а теперь — утешением и радостью всех гостей…
Старая Белинова хлопотала целый день, но быстро ходить не могла, зато Здану не утомляла никакая беготня и суетня, а когда она смирно сидела за пряжей, кудель скакала вместе с нею, веретено ворчало, а лен смеялся и тряс бородою.
Была она еще совсем юная и ничего в жизни не испытавшая, но на то и песенка, чтобы разбудить печаль, разволновать сердце и унести мысль далеко-далеко в широкий свет! У Зданы радостно билось сердце от одной мысли, что она помогает брату в его тайной любви, да и сама своими глазами посмотрит, как это люди любятся. И помогала от всего сердца.
Вскоре они были с Касей, как сестры, а если шли вместе, то непременно обнявшись и прижавшись головой к голове. Часто, боясь говорить при посторонних в большой горнице, где их могли подслушать, они выбегали вместе в темный чулан и, забившись в уголок, обнимались, болтали и смеялись без конца.
Но вдруг Спыткова замечала отсутствие дочки, а она вечно беспокоилась за нее и принималась звать ее и искать повсюду… Кася, вся разгоревшаяся, выбегала из чулана, а с ней и Здана, чтобы не позволить матери бранить ее. И вот обе снова на месте, скромно сидят за пряжей, опустив глаза, но как только взглянут друг на друга, так губы их невольно складываются в улыбку, и Здана зажимает рот рукой, а Кася — концом передника.
И здесь дни казались слишком длинными, старшие успевали выспаться до ночи, младшие — наплакаться от скуки, но, в общем, все же жизнь текла сносно. Многим, жившим внизу, верхняя половина замка казалась райской обителью, каждый не прочь был бы пробраться туда, но мужчинам было строго запрещено ходить наверх.
Старого Белину никто не смел ослушаться, с ним шутки были плохи, он не стал бы церемониться и с сыном владыки. И только издали, расхаживая на красном дворе, молодежь зорко следила, не выйдет ли какая-нибудь из женщин за водой или не пробежит ли по мосту, чтобы хоть взглянуть на них и поймать их взгляд.
Мшщую совсем не везло с Касей. Спыткова от времени до времени входила к нему, потому что ей нужны были все новые слушатели. Но Каси он так и не мог дождаться. Он только иногда видел ее во время богослужения, но голова ее была так закутана белым полотенцем, что ее даже трудно было узнать. А на него она даже ни разу не взглянула. Долива терзался в душе, а так как по натуре он имел много общего с братом, то и он говорил себе, как говорили все в то время:
— Возьму девушку хоть силою, должна быть моей во что бы то ни стало!
Но где и как он возьмет ее и похитит отсюда, когда и над собственной его головой и над головами всех остальных висела опасность, грозившая жизни, об этом молодежь никогда не задумывается!
Скоро, к великой своей досаде, Мшщуй заметил, что Томко часто ходил наверх и подолгу оставался там, и в сердце его вспыхнула ненависть к юноше, происходившая от ревности. Однажды он даже не удержался и, когда Спыткова, спустившаяся вниз, вступила с ним в беседу, он шепнул ей:
— Пусть ваша милость хорошенько бережет дочку. Для нас верх заперт, но для Томка — дверь туда открыта с утра до вечера. А как он уж попадет туда, так там и сидит.
Пани Марта рассмеялась.
— Не может этого быть, — сказала она. — Томко приходит к матери и к сестре, а к Касе он не смеет подойти, потому что, хоть он и хозяйский сын, я бы ему показала, как ухаживать! Ведь она ребенок, она еще об этом и не думает…
И