верхнюю часть замка, включая сюда и два темных чулана.
Но и здесь трудно было добиться порядка. Старшие из женщин спорили из-за веретена, из-за пряжи, а иной раз из-за какого-нибудь выражения в песне или просто из-за взгляда, младшие тоже ссорились потихоньку. Пани Ганне так же, как ее мужу на нижней половине, приходилось употреблять все свое влияние для водворения спокойствия, а если и оно оказывалось недостаточным, то на помощь вызывался старый Белина, и при одном его появлении все затихало.
Наибольшая ответственность за все лежала на самом хозяине, а как мы уже убедились из первого же его выступления, это был человек небыстрый на слова, умевший в случае необходимости быть суровым, но в душе — добрый. Однако эта доброта не переходила в мягкосердечие, потому что он знал, что если бы люди заметили это в нем, то тотчас же все пришло бы в беспорядок, а вместе с этим пришла бы и гибель для всех. Он был здесь хозяином над жизнью и смертью, и хотя охотно прислушивался к людским советам, но никому не позволял руководить собой.
Усердный и горячий христианин, помнивший лучшие времена, Белина был так угнетен несчастиями, выпавшими на долю родной страны, что если бы не вера в Провидение и не духовная поддержка отца Гедеона, то он, пожалуй, потерял бы надежду на спасение. Но все же, теряя понемногу веру в возможность избавления, он исполнял свой долг, не досыпая ночей и наблюдая за всем лично. Ложился спать не раздеваясь, а вставал чуть свет и, если уж очень утомлялся, то засыпал сидя; днем он обходил весь замок, осматривал все углы, разбирал все дела, присутствовал при раздаче пищи и редко когда имел время, чтобы присесть днем и отдохнуть. А ночью просыпался от малейшего шороха, и если с первого двора до него долетал шум ссоры, тотчас же мальчик-слуга зажигал смоляной факел, и он шел смотреть, в чем дело. Почти всегда оказывалось необходимым наказать какого-нибудь зачинщика и посадить его в яму. Это создавало новых недовольных и опасных для него людей, но ведь без них нельзя было обойтись! Точно так же Белина требовал послушанья и от рыцарей и шляхтичей и никому не позволял противоречить себе. На то он был здесь хозяин, государь и вождь!
Как при Ганне правой ее рукой была дочка Здана, так отцу помогал во всем сын Томко. Его он посылал с приказаниями и ему же поручал водворять порядок. Юноше очень нравилась его служба, потому что благодаря ей он мог часто заглядывать на верхнюю женскую половину, где хозяйничала его мать.
Старая пани, в белой накидке на голове и в переднике, хлопотала весь день, наблюдая за слугами, приготовлявшими пищу, ухаживая за больными, за детьми и за домашними животными, которых уж немного осталось.
В большой горнице верхней половины так же, как внизу, в прежней столовой, собирались все обитательницы ее, чтобы взаимными беседами поддерживать в себе бодрость духа. Как только начинался день, служанки разводили огонь, варили пищу из оставшихся еще припасов, а затем расставляли на лавках веретена. Каждая старалась захватить себе веретено, чтобы было чем занять руки и мысли. По мере того как нить вытягивалась, закручивалась и навивалась, мысли приходили в порядок и на сердце становилось спокойнее. Припоминался домашний очаг в тишине собственной усадьбы, в так еще недавнее, невозвратно ушедшее время.
Ганна Беликова, бедняжка, особенно огорчалась тем, что ее постоянно отрывали от пряжи и не позволяли вдоволь насладиться веретеном.
Со страхом шли теперь женщины в чулан, где были сложены мотки золотого льна. Что будет, когда они все выйдут? За пряжей, после обмена новостями о том, кто умер в эту ночь, а кто подрался, кого посадили в наказание в яму, кто захворал и кто выздоровел, чаще всего кто-нибудь запевал старую, с незапамятных времен сохранившуюся тоскливую песенку, иногда еще полуязыческую, так что ее решались петь только в том случае, если не было поблизости отца Гедеона, потому что ксендз строго запрещал такие песни: он знал, что в них таилась старая вера, которая на невинных крыльях песни влетала обратно в сердца обращенных.
Ее напевали вполголоса, потихоньку, но ведь песня заразительна: затянуть одну, тотчас же присоединяются и другие, а и те, что молчали, невольно повторяют слова про себя — так овладевает она сердцами!
Все парни и мужчины, кто помоложе, рвались хоть в щелочку заглянуть, чтобы увидеть эту горницу с сидевшими в ней женщинами. Посредине ее был очаг, в котором всегда горел огонь и всегда что-нибудь варилось: либо еда, либо питье, либо какое-нибудь лекарство. На лавках и на земле, на разостланных кожухах сидели женщины. Сидевшие на лавках занимались пряжей, другие — шитьем, некоторые играли с детьми. Были тут молодые и красивые, были пожилые, были и совсем старые и сморщенные. Одни сидели с распущенными косами, у других головы были повязаны белыми накидками и платками, а еще у некоторых — полотенцами.
Младшие из них всему предпочитали песни — целый день пели бы, как пташки, — потому что песни заменяли им речь. Старшие же любили поговорить о прошедших временах. А так как нельзя было не слушать, то только тогда, когда все, утомившись, начинали дремать, кто-нибудь, более смелый, вполголоса заводил песню. Поначалу слова вылетали почти как шепот, потом песня становилась все более громкой, смелой, живой и веселой, приставали и другие, и случалось, забывшись, начинали подпевать и старшие женщины. Кончалась одна песенка, сейчас же начиналась другая. Эти песни навевали только печаль, а болтовня баб часто доводила до того, что некоторые грозили друг другу веретенами. Но это делалось в отсутствие старой Ганны, которая умела поддерживать порядок, и часто, взяв за плечи спорщиц, насильно сажала их обратно на лавку. Всякое там случалось — не было недостатка и в смехе, хотя события не располагали к веселью, но и невозможно же было жить в вечной тревоге.
Спытковой отвели здесь почетное место на лавке, а дочку она посадила рядом с собою. Русинка не особенно охотно занималась пряжей и уверяла, что смолоду вышивала шелком платки, а больше никаким рукоделиям не обучалась… Зато Кася пряла за двоих. Марта почти никогда не сидела молча, дочка ее рта не решалась открыть, но зато тем быстрее были взгляды голубых глаз, успевавших увидеть и то, о чем не догадывались другие.
Уж все приключения Спытковой были известны ее сотоваркам, она без конца повторяла рассказ. Болтливая женщина, не довольствуясь своими слушательницами, выходила иногда на верхний мост, который