class="p1">— Говорю с этим стукачом из Сомервиля с глазу на глаз, слышу, малыш кричит. Кричит, говорю тебе, истошно, как будто на него собаки напали. Ни стукач, ни люди, которые ходят там по коридору, никто ничего не слышит. Просто не слышат крика. Потому что слышат его каждый день. Привыкли. Ну, я говорю стукачу: «Пошли», идем на крик, распахиваю ногой дверь в какую-то квартиру, там дерьмом воняет, и в глубине нахожу его. Больше никого нет. Мой сын, а это мой сын, Кензи, и пошел ты на х… если думаешь иначе, есть хочет. Лежит в кроватке, шесть месяцев от роду, изголодался. Кожа да кости. Он, твою мать, наручниками пристегнут, Кензи, и подгузник так полон, что течет по швам, а само тело, твою мать, прилипло к матрасу, Кензи!
Бруссард выпучил глаза, вздрогнул и кашлянул кровью. Изо рта на рубашку потекло по подбородку. Он хотел вытереть, но только размазал.
— Малыш, — сказал он наконец почти шепотом, — прилип к матрасу пролежнями и испражнениями. Оставили в комнате на три дня, орал так, что чуть голову себе криком не снес. И всем плевать. — Он уронил окровавленную левую руку на гравий. — Всем плевать.
Я положил пистолет себе на колени и посмотрел на здания, силуэты которых виднелись на горизонте. Может быть, Бруссард и был прав. Целый город безразличных людей. Целый штат. Пожалуй, и вся страна.
— Ну, я забрал его к себе. Ребят, которые подделывали в свое время документы, я знал достаточно. Заплатил одному. У моего сына есть свидетельство о рождении, в нем значится моя фамилия. Медицинские документы жены о перетяжке фаллопиевых труб уничтожили, вместо них написали новые, в которых указано, что она согласилась на эту процедуру после рождения нашего сына, Николса. Так что оставалось только продержаться эти последние несколько месяцев и выйти на пенсию. Уехали бы из штата, нашел бы я себе какую-нибудь работенку для отставных вояк, типа консультанта по безопасности, и воспитывал бы ребенка. И был бы очень, очень счастлив.
Я посмотрел на свои ботинки.
— Она даже заявление о пропаже не подала, — сказал Бруссард.
— Кто?
— Наркоманка, биологическая мать моего сына. Даже не искала его. Я ее знаю. Долгое время подумывал снести ей башку просто для порядка. Не снес. И она даже не искала своего ребенка.
Я поднял голову и взглянул ему в лицо. В нем была и гордость, и гнев, и печаль от того, что ему довелось увидеть, заглянув в глубины нашей жизни.
— Мне нужна Аманда, — сказал я. — И все.
— Зачем?
— Работа у меня такая, Реми. Меня наняли, чтобы я ее нашел.
— А меня наняли, чтобы служить и защищать, мать твою. Ты понимаешь, что это значит? Я присягу давал. Служить и защищать. И я служил и защищал. И защитил нескольких детей. Я им служил. Благодаря мне у них теперь есть дом.
— Скольких? — спросил я. — Сколько их было?
Он погрозил мне окровавленным пальцем:
— Нет-нет-нет.
Голова его вдруг дернулась назад, и тело — он сидел прислонившись к вентиляционной шахте — напряглось. Левой пяткой он ударил в гравий, рот в беззвучном крике раскрылся.
Я бросился к нему и стал рядом на колени. Но что я мог поделать? Только наблюдать.
Через несколько секунд он расслабился, глаза закрылись, стало слышно дыхание.
— Реми.
Он с трудом открыл один глаз.
— Я пока тут, — невнятно проговорил он. И снова поднял все тот же палец. — Знаешь, Кензи, везучий ты, сукин сын.
— Почему?
Он улыбнулся.
— Не слышал?
— Что?
— Юджин Торрел умер на прошлой неделе.
— Кто это?.. — Я, слегка отстранившись, посмотрел на него. Улыбка стала шире, и я понял, кого он имел в виду: Юджина — того самого парнишку, который видел, как мы убили Мариона Сосиа.
— На нож налетел в Броктоне из-за какой-то бабы. — Бруссард снова закрыл глаза, улыбка померкла, сохранившись только на одной стороне лица. — Очень тебе повезло. Теперь ничего на тебя нет, кроме бесполезных показаний мертвеца-неудачника.
— Реми.
Глаза его широко раскрылись, пистолет выпал на гравий. Он было наклонил голову, собираясь поднять оружие, но рука так и осталась лежать на коленях.
— Давай, старина. Сделай что-нибудь перед смертью. На тебе немало чужой крови.
— Знаю, — с трудом проговорил он. — Кимми и Дэвид. Ты небось даже не подозревал.
— Мысль об этом донимала меня последние сутки, — сказал я. — Это вы с Пулом?
Он едва кивнул и снова прислонил затылок к вентиляционной шахте.
— Не с Пулом. С Паскуале. Пул не любил стрелять. Тут он черту провел и не переступал. Не оскорбляй его память.
— Но Паскуале ведь не было у карьера в тот вечер.
— Он рядом был. Кто, по-твоему, уложил Роговски в Каннингемском парке?
— Но Паскуале не успел бы оказаться по другую сторону карьера и убить Маллена и Гутиерреса.
Бруссард пожал плечами.
— Кстати, почему Паскуале было просто не убить Буббу?
Он нахмурился:
— Старина, мы убиваем только тех, кто представляет для нас непосредственную угрозу. Роговски ни хрена не знал, мы оставили ему жизнь. Ты — тоже. Думаешь, я не мог попасть в тебя с другой стороны карьера в тот вечер? Нет, Маллен и Гутиеррес представляли реальную угрозу. А также Малыш Дэвид, Ликански и, к сожалению, Кимми.
— Не забудь про Лайонела.
Бруссард нахмурился еще сильнее.
— Я не хотел убивать Лайонела. Никогда. Мне казалось, это будет плохая игра. Кое-кто испугался.
— Кто?
Бруссард коротко хрипло усмехнулся, на губах у него выступила кровь. Он закрыл глаза.
— Ты помни: Пул не любил стрелять. Не надо плохо о нем, о покойнике.
Возможно, Бруссард водил меня за нос, но — к чему? Если Фараона Гутиерреса и Криса Маллена убил не Пул, кое-что предстояло переосмыслить.
— А та кукла? — Я слегка похлопал его по руке, — и он открыл один глаз. — А лоскут футболки Аманды на стене карьера?
— Это — я. — Он облизал губы и закрыл глаз. — Я, я, я. Все я.
— Нет, для тебя это слишком. Черт, ты не настолько умен.
Он покачал головой:
— Ты это серьезно?
— Серьезно, — сказал я.
Он вдруг открыл оба глаза, взгляд был ясный и осмысленный.
— Подвинься-ка налево, Кензи. Дай взглянуть на город.
Я сделал, как он просил. Бруссард посмотрел на горизонт, улыбнулся огонькам, мерцающим на площадях, мигающим красным погодным буям и радиопередатчикам.
— Красиво, — сказал он. — Знаешь что?
— Что?
— Очень люблю детей, — сказал он так просто,